"А, сука, так ты еще и комиссар!!!", заорал Евсей, готовясь пристрелить одного из тех, кто сгноил его родителей в Сибири.
И тут с комиссара упала пилотка, и красивые каштановые волосы рассыпались по плечам.
"Во, бля, баба", удивленно пробормотал Евсей.
"Ну, чё, давно комиссаришь?", ехидно спросил он ее.
"Второй день", устало ответила женщина.
"Ну, и какие успехи?".
"Да, никаких, разбомбили немцы наш отряд. Одна я, да и то подраненная. Давай, уж, дострели, да и дело с концом".
"А раньше где служила?"
"На заводе работала - в городке".
"Ладно, разберемся. Пошли! Давай-ка свою пукалку сюда!"
"Да, чего тебе, она все равно без патронов, а мне тяжело идти - в ногу подранили".
Евсей внимательно посмотрел на женщину. Былая злость уже прошла, женщина была симпатичная и ненависти к ней он уже не испытывал.
"Ладно, пойдем. Иди за мной". Набрав воды, он повел женщину ко двору Настасьи, который был ближе всего. Завел женщину в баню за огородом и сказал веско:
"Перевязать тебя надо первым делом, а то - подохнешь".
Он кинул несколько лучинок в печурку баньки и подпалил их немецкой зажигалкой. Убедившись, что огонек разгорелся, подбросил несколько полешков. На печке всегда стоял вмурованный котел, наполненный водой, так что горячей водой раненая будет обеспечена.
Евсей вышел из баньки и подошел к окну дома. Постучал в окошко. В окне показалось заспанное, но улыбающееся лицо Настасьи.
"Наська, дай-ка бутылку самогона, да покрепче!", тихо, но жестко проговорил Евсей.
"Да, ты заходи, я и налью, и на стол соберу", заулыбалась Настасья.
"Ты, чё, не слыхала, чё попросил? Давай бутылку, живо!"
Настасья обиженно надув губки подала бутылку.
"Ну, а когда зайдешь-то?"
"Вот в бане у тебя попарюсь и зайду! Только в баню не суйся, а то получишь у меня горячих!"
Настасья сердито захлопнула окно.
* * *
Евсей сидел на нижней полке в бане, а на верхней сидела комиссарша.
"Ну, так, перевязать тебя надо", заявил твердо женщине Евсей.
"А ты, что, доктор, что-ли?"
"Ну, доктор - не доктор, а раны и по хуже твоих перевязывал и даже штопал".
Людмиле стало всё равно - усталость и стресс после бомбежки брали своё.
"Черт с тобой - лечи!"
"Сапоги надо снять и штаны твои - военные!"
Евсей аккуратно снял сапоги, поставил их в предбанник. Потом также тихонько, стараясь не потревожить раненую ногу, стянул штаны. Под штанами оказались мужские кальсоны! А ранение было в мякоть выше колена.
"Черт, кальсоны надо снимать!"
"Надо - так снимай", устало сказала женщина.
Евсей также осторожно снял с женских ног кальсоны, и, наконец, рана открылась во всей своей неприглядности.
На летней жаре уже пошло нагноение, хотя пуля всего лишь процарапала кожу и чуть повредила мышцу.
"Ну, принимай обезбаливающее", сказал Евсей и налил в банный ковшик грамм 150 самогона.
Людмила покорно выпила поднесенное.
"Ты постарайся не орать, я надрежу, чтоб гной вышел, потом промою самогоном и перебинтую чистым полотенцем".
Чистых льняных полотенец у Настасьи в баньке всегда был запас.
Людмила стиснула зубы. Евсей достал из кармана френча опасную немецкую бритву, раскрыл ее, плеснул на лезвие самогона и быстро сделал небольшой надрез на ране. Людмила дернулась, застонала. Потек гной. Евсей промыл из ковшика рану самогоном и крепко забинтовал полотенцем.
"Слушай, ты ведь грязная, как черт. Тебе помыться надо".
Людмила не сопротивлялась, когда он стянул с нее красноармейскую гимнастерку, а потом исподнюю рубаху и оставил в костюме Евы. Евсей тоже разделся, так как в бане уже было натоплено, да и предстояла помывка (а может и не только).
Евсей допил оставшийся в ковшике самогон, налил в него горячей воды из котла, долил холодной из бочки в углу. Взял обмылок мыла в углу полки, макнул мочало в ковшик, намылил его и начал натирать спину, бока, грудь и все остальное тело комиссарши.
Людмила от пережитого и выпитого сомлела и не очень понимала, почему этот немецкий прихвостень, вместо того, чтобы пристрелить её - моет.
А Евсей уже без мочала - одной намыленной рукой скользил по ее телу. Когда он добрался до нижних губок, Людмила вдруг улыбнулась наглой пьяной улыбкой и спросила:
"Ну, что, е*ать будешь?"
"Обязательно!", с такой же улыбкой ответил Евсей.
Он облил несколько раз женщину из ковшика, стараясь не попадать на перевязанную ногу. Потом стал на колени на нижнюю полку и притянул ее к себе. Поцеловал один сосок, потом другой и, вдруг в засос поцеловал комиссаршу в губы.
Самогон, тепло бани и пережитое сделали своё. Людмила до судорог внизу живота захотела мужика. После долгого воздержания, после всего случившегося организм требовал разрядки. Она сама пододвинулась к нему, схватила его окаменевший член и сама засунула его в своё истекающее женским соком лоно. Соитие было бурным. Людмила стонала каждый раз, насаживаясь на член. Евсей молча врывался в ее заузившееся за годы воздержания отверстие. Наконец Людмилу начала бить дрожь. И она забормотала чисто по-бабьи: "Еще миленький! Еще родимый! Ой, мама-мамочка!", и кончила.
Евсей всякого с бабами повидал, но от такой женской открытости, извергнул семя почти сразу, с легким вздохом.
Людмилу пришлось окатить тройкой ковшиков холодной воды, чтобы он пришла в себя.
* * *
Людмила сидела на нижней банной полке и смотрела, как Евсей сжигает ее форму и документы в банной печурке.
"Будешь у Анютки жить, в сельсовете. Скажем, тетка ее приехала на лето, потому, как в городе голодно. Одежонкой попрошу Анютку с тобой поделиться. Черт, да она ж девка совсем, а ты ширше её будешь. Ну, может, у кого из баб выменяем что-нибудь из одежи. Сапоги и твои сойдут - всё село в военных кирзачах ходит. Пилотку твою у ручья не забыть забрать и спалить. Ничё, перекантуемся".
Людмила слушала этого мужика и не понимала, почему он берет такую участь в её жизни. Почему просто не отдаст немцам и не получит награду? Это было выше её понимания. Она привыкла: "Вот враг - вот свои. Свои не бросят в беде. Враг подл, жесток и всегда погубит. И вот этот вражина перевязал её, ублажил так, что тело до сих пор сладко ноет. И теперь спасает её жизнь. Почему?".
Евсей оделся сам, натянул на Людмилу её нательную рубаху, а потом, вдруг легко взяв руками под коленки и за плечи, сказал: "Ничё, тут близко, лишь бы лишний кто не заметил". После чего поднял Людмилу и понес в сельсовет.
"Принимай пополнение, Анюта" - произнес Евсей укладывая раненую на свой топчан.
Анютка только разинула рот, увидев полуголую бабу в одной исподней рубахе.
"Вот будете тут на-пару жить комсомолка и коммунистка! А я переселюсь в большую комнату".
Анютка еще шире разинула рот.
"Рот захлопни! Видишь - раненая она. А обмудировку ее коммисарскую с документами я спалил. Только паспорт оставил. Скажешь - тетка по матери приехала из города по тому как голодно там. Да, надо у Настьки из бани ее кирзачи забрать - сходи. И попроси у баб хоть какую ей одежку".
Фроська
Людмила жила у Анютки уже вторую неделю. Нога зажила, и она могла безболестно ходить и даже прыгать.
Евсей притащил им мешок картошки, но складывать его было некуда. Поэтому Евсей пригнал трех своих "гвардейцев" и заставил их вырвать несколько половиц в большой комнате сельсовета и вырыть там погреб. Туда положили мешок картошки и еще полмешка свеклы. Евсей заставил своих женщин высадить в палисаднике сельсовета вместо цветов морковь, лук, укроп и петрушку.