— Сядем с правой стороны, — предложила она, — глазам больно, да и скоро здесь будет жарко.
Так как он не спешил встать, она взяла его за руку и, делая вид, что тянет изо всех сил, упрашивала:
— Пойдем, Андрюша, ну пойдем же.
Он упрямился, напоминал, что их окружают люди, пассажиры бог знает что подумают, а она притворно сердилась, давая ему понять, что настоит на своем во что бы то ни стало.
Они пересели ближе к корме, рядом с девушками, усердно лущившими семечки. Город давно уже остался позади, последними уходили фабричные трубы и ряды домов, сложенных из белого кирпича. Издали ойи сливались с такими же белыми холмами, окружавшими их. Елена Петровна напряженно пыталась отделить эти знакомые здания от медленно тающей утренней мглы, которая то закрывала их прозрачной дымкой, то так обнажала, что можно было различить и цветы на окнах, и вьющуюся зелень на балкончиках…
— В крайнем доме справа, — вдруг вспомнила она, — был у меня любопытный больной.
Она произнесла эти слова почти шепотом, словно они предназначались для нее одной. Андрей Ильич поглядел на берег и сказал:
— У меня на правом берегу тоже были больные, но мы условились сегодня не говорить и не думать о них. Ты бы лучше на левый берег взглянула, там серебристый ковыль ходуном ходит, волнуется, кивает нам.
— Это верно. Условие должно остаться в силе. Серебристому ковылю сегодня все внимание.
Их догнал теплоход с перистым буруном позади. Казалось, белая птица будоражила воду своим могучим хвостом. Поравнявшись с другим пароходом, теплоход приветливо ему прокричал. Встречная волна ударилась о борт, и пароход, качнувшись, как бы отвесил ему низкий поклон. Некоторое время суда шли рядом, и сердца их, как сердца старых друзей после долгой разлуки, бились единым ритмом. На мостике теплохода одетый во все белое капитан кивнул головой и дружески улыбнулся знакомому дежурному помощнику, затем, низко пригнувшись к рупору, что–то передал в машинное отделение. Красавец теплоход отделился и быстро стал удаляться.
— Этот капитан мне напомнил командира нашего медсанбата Коростылева, — продолжая глядеть вслед кораблю, сказал Андрей Ильич, и его добрые темные глаза, прикрытые низко опущенными веками, оставались безучастными. Было похоже на то, что Андрей Ильич не придавал особого значения этим воспоминаниям, но после некоторого молчания он снова заговорил о командире медсанбата: — Он очень любил свою морскую форму и, когда его перевели к нам, был рад любому случаю сбросить гимнастерку и облачиться в китель… Раненный, он потребовал, чтобы именно я сделал ему операцию, а ты ассистировала мне.
Она готова уже была напомнить ему условие не заговаривать о больных, но в последнюю минуту передумала. Каждый год в этот день он под различными предлогами вспоминает эту историю. Первое время эта выдумка вызывала у нее смех, теперь ей пришла озорная мысль напомнить мужу, как было на самом деле — полюбоваться его смущением. Надо этого фантазера останавливать, иначе он бог знает что сочинит.
— Зачем ты, Андрюша, говоришь неправду? — с мягкой укоризной заметила Елена Петровна. — Ты так привык повторять эту небылицу, что сам поверил в нее.
Он немного смутился, но, словно приготовленный к тому, что ему придется это услышать, сразу же начал защищаться:
— Ты отрицаешь, что командир медсанбата…
Она не дала ему договорить, ее маленькая ручка высоко взлетела и замерла, и на ее высохий лоб набежали подвижные морщинки и образовали клинопись, которую Андрей Ильич прекрасно понимал.
— Я ничего не отрицаю, — спокойно, с расстановкой произнесла Елена Петровна. — Ксростылев действительно хотел, чтобы именно ты оперировал его, но моего имени он не упоминал. Он рассказывал мне потом, что именно ты настаивал на том, чтобы я тебе ассистировала. «В ее присутствии, — сказал ты Коростылеву, — я выйду из любого затруднения». Ведь так, Андрюша, — произнесла она тоном, который сам по себе исключал всякое возражение. — Ты это придумал, чтобы сделать мне приятное, и повторяешь свою выдумку не в первый раз. Сколько раз в медсанбате твой фельдшер прибегал и требовал, чтобы я как можно скорее шла к тебе. Ты ставил меня у операционного стола и говорил: «Побудь здесь, пожалуйста, ты и мне и больному поможешь».
Неужели это было так? У Елены Петровны прекрасная память, она не могла ошибиться.
Иллюзия была рассеяна, а ему еще не хотелось расставаться с ней.
— Может, ты и права, — с плохо скрываемой грустью произнес он, — прошло так много времени, всего не упомнишь. Меня привлекало тогда твое мужество, я уверен, что и Коростылев ценил это в тебе.