Андрей Ильич был почему–то уверен, что за этими размышлениями ничего серьезного не последует. Елена Петровна выскажет несколько утешительных надежд и заговорит о другом. Он любил эти рассуждения вслух, то строгие и ясные, то взволнованные и отрывистые, в которых чувствовалось биение ее горячего сердца, и, чтобы поддержать в ней желание думать вслух, с преувеличенно серьезным видом сказал:
— Ты привела не все губительные особенности раковой клетки и утаила ее слабости. Можно было бы добавить, что победа дается агрессору нелегко, быстро размножаясь, клетки беспрерывно и разрушаются. Наконец, самое главное, — тут Андрей Ильич напустил на себя еще большую серьезность и тоном искушенного оратора продолжал: — куда в это время девается чуткость организма, где воспалительная реакция — сигнал возникшей опасности, где высокая температура и защитные средства, способные обезвредить врага? Где, наконец, болевая сигнализация? Организм бездействует! А ведь малейшая боль, незначительный симптом сопротивления дали бы нам возможность расправиться с болезнью, прежде чем она стала опасной. Вот в чем основная загадка рака.
Довольный тем, что он сказал, Андрей Ильич улыбнулся, как бы приглашая жену продолжить размышления.
— Ты обращаешь в забаву серьезный разговор, молено ли после этого поверить, что ты тоскуешь по интересной работе?
Андрей Ильич скорей по тону, чем по выражению ее лица, догадался, что она не шутит. «Странно, — удивился он, — какой же это «разговор» да еще «серьезный»? Она пересказывает содержание полустранички текста из университетского курса и требует к этому «откровению» внимания».
— Я позволю себе спросить тебя, — продолжала Елена Петровна с интонацией, не оставляющей сомнения в том, что спрашивать ей, собственно говоря, нечего. Не допрашивать, а обвинять она будет. — Почему ты так безразличен к моим работам, ничего не спросишь, когда я рассказываю тебе о них? Так ли уж не важно то, что мы делаем? Ты знаешь, что селезенка почти не поражается раковой болезнью, а метастазы в ней крайне редки, знаешь, что вытяжка из селезенки задерживает как–то течение болезни, и, впрыскивая больному этот экстракт, мы как бы поднимаем организм на самозащиту. Три года мы помогаем людям, и небезус–пешно. Откуда это равнодушие к нашей работе и ко всему тому, что делает твоя жена?
В голосе зазвучали нотки раздражения, тем более неприятные, что все произошло так молниеносно.
— Я как–то рассказывала тебе, — все более возбуждаясь, продолжала она, — что, если предварительно удалить у животного селезенку и привить ему затем ткани из раковой опухоли, болезнь разовьется значительно быстрее. Какое важное доказательство в пользу наших идей! Тебе, ученику Крыжановского, стороннику терапевтических методов в хирургии, это не могло быть безразлично. Ты выслушал меня, кивнул головой, а по твоим глазам я увидела, что ничего ты не понял и не очень желал меня понять.
Она раскраснелась, и ярче всего запылали крошечные мочки ее ушей.
Перемена в настроении Елены Петровны, казалось, не имела серьезных причин. Почему бы Андрею Ильичу не подурачиться и не пошутить в такой радостный день? Откуда этот раздраженный, недобрый тон, время ли сейчас вспоминать старые обиды? Затеять ссору ни с того ни с сего, до чего женщины нелогичны!
Елене Петровне было бы нелегко объяснить свое поведение. И гнев, и раздражение, и чувство обиды возникли где–то в глубине ее подсознания, там были учтены все вольные и невольные ошибки Сорокина, его несправедливость к Студенцову, а больше всего — тревожное поведение во время завтрака и его необдуманный намек на «известное заболевание». То был жестокий удар, и ей все же не удалось отделаться от него. Елена Петровна не знала истоков неожиданно прорвавшейся горечи, но по мере того как собственные слова возбуждали ее, она все более начинала верить в свою правоту.