— Всякий раз, когда у меня рождалась новая мысль, — продолжала Елена Петровна, и голос ее вдруг стал странно вибрировать, — счастливое ли сознание удачи или радости после успешной операции или опыта, я чувствовала себя одинокой.
Кто мог подумать, что невинная беседа о природе раковой болезни примет такое направление? Допустим, что жена действительно права, — готов был Андрей Ильич согласиться, — но почему ее вдруг прорвало? Если уж так надо, он ради праздника возьмет вину на себя и даст ей всяческие обещания.
Сквозь собственные размышления Андрей Ильич слышал печальные речи жены:
— В последнее время ты стал внимательней относиться ко мне, но посреди разговора вдруг раздражаешься и находишь повод не дослушать меня. «Боже мой, — подумала я, — не зависть ли это?»
Она сразу же замолкла, и глаза ее наполнились слезами.
Андрей Ильич никогда еще не видел ее в таком состоянии. Не было такого горя, которое могло бы вызвать у нее слезы. Никто их не видел, когда она хоронила свою горячо любимую мать.
Страдания жены причиняли Андрею Ильичу боль, он многое отдал бы, чтобы иметь возможность сказать ей, что она ошибается и ее подозрения лишены основания, тем не менее у него не было повода для раскаяния. Он действительно ни разу за все годы не спросил, как идут опыты Елены Петровны, чего именно она ждет от них. Она мечтала о том времени, когда будет открыт лечебный препарат против раковой болезни, рассказывала ему, как много для этого сделано, а он был уверен, что у Студенцова из этой затеи ничего не выйдет, искания его обречены на провал.
Все было верно в суровой правде жены, и тем не менее Андрей Ильич был далек от того, чтобы почувствовать раскаяние.
— Мне стыдно за тебя, — тем же несколько обличительным тоном продолжала она, — в моем представлении ты был сильным и умным человеком. Сейчас ты унизился до зависти к Якову Гавриловичу. Завидовать человеку, который ничем не лучше тебя! Ведь ты своим умом и способностями затмишь не то что меня, но и самого Студенцова.
Она ошибалась: обращать свою зависть против лучшего друга, жены, как могло это прийти ей в голову? Он действительно не радовал ее своим вниманием, но не потому, что был безразличен к ее работам. Он не верил, что Студенцоз и сам придает им значение. Именно поэтому рассказы Елены Петровны не занимали Андрея Ильича.
Временами ему хотелось ее прервать и решительно заявить, что она ошибается, ничего серьезного эти исследования не заключают, но, опасаясь огорчить этим Елену Петровну, он молчал. Когда доводы жены становились слишком убедительными, Андрей Ильич принуждал себя не слушать ее. Неприязнь к исследованиям подсказывала ему, что чувств этих следует опасаться, они могут усыпить его бдительность и примирить с делом, обреченным на неудачу.
Не всегда ему удавалось оставаться верным себе. Где–то краешком сознания он понимал, что предубеждение его заходит порой далеко. Не слишком ли резко осуждает он Студенцова? Эти сомнения возникали по различному поводу: на заседаниях общества хирургов, где стало обычным говорить о Якове Гавриловиче, обернувшись к нему с приятной улыбкой, на городских собраниях ученых или на партийных собраниях, когда речь заходила об отечественных талантах. Особенно трудно было ему, когда он убеждался, что к новому директору склоняют свои симпатии и некоторые прежние сотрудники покойного Крыжановского. Когда один из них назвал Якова Гавриловича прекрасным исследователем, а методы его гуманными, заслуживающими всяческого одобрения, — Андрею Ильичу стало не по себе. Он много передумал в тот день и впервые упрекнул себя в недобром чувстве к Студенцову. «Этого следовало ожидать, — сказал себе тогда Андрей Ильич, — людям, лишенным собственных идей и интересов, вынужденным изо дня в день делать своими руками не свое дело, ничего другого не остается». Он решил впредь быть объективным к Студенцову, а сегодня опять не сдержался, сказал много лишнего о нем.
«Неужели я в самом деле завидую ему, — краснея от стыда при одной мысли об этом, думал Андрей Ильич. — Нехорошо, недостойно, — осуждал он себя, словно упреки Елены Петровны одним тем, что были произнесены, уже не нуждаются в доказательствах. Он взглянул на раскрасневшееся и оттого еще более похо–рошевшее лицо Елены Петровны и почувствовал, что обвинение не может быть опровергнуто: и убежденность жены и искренность ее голоса свидетельствовали против него.
Андрей Ильич ощутил прилив боли и стыда. Ему казалось, что, едва он поднимет глаза на жену, она в них прочтет все то скверное, чему он сам так не рад, — и отвернулся…