Сухов сидел, опустив голову, и молчал. Профессор усмотрел в этом хорошее начало и продолжал:
— Ваше утверждение, что операция, проведенная под анестезией, благодетельна, а действие наркоза губительно, будет многими воспринято как вызов. Они сделают все, чтоб провалить диссертацию, и я, к сожалению, должен буду им помогать.
Впервые за все время Сухов прямо посмотрел на профессора. В этом взгляде не было прежней неопределенности, поддерживаемой смущением перед известным ученым. И недоумение, и тревога, и упрямство, казалось прорвавшиеся сквозь внутренний запрет, слились в этом взоре. Неопытный в житейских делах, молодой человек встретился с возражениями, в которых не было ни капли здравого смысла. Как могло случиться, что его диссертация, столь необходимая для хирургической практики, стала ненужной? Почему его искреннее и добросовестное начинание должно быть принято недружелюбно другими? Сухов вспомнил, как покойный Крыжановский, поручая ему эту работу, сказал: «Я помню вас старательным студентом, ваша голова не набита еще вредными теориями, и ничто не помешает вам выяснить: допустимо ли, чтобы раковых больных подвергали наркозу. Мне кажется, что мы этим не очень помогаем им». С тех пор прошло два года, не такой уж долгий срок, и вдруг проблему объявляют бесполезной. Какая непоследовательность! Сменив в институте Крыжанов–ского, Студенцов обещал держаться принципов предшественника. Какая цена после этого его обещаниям?
— Вот уже скоро десять лет, как я пишу и поучаю студентов, — на этот раз искренне говорил профессор, — что не вижу вредных последствий от эфирного наркоза. После вашей диссертации мне останется выступить и заявить: «Мой ординатор, сравнительно молодой человек, доказал, что я ошибался, мои суждения были некомпетентны, представленные факты недостоверны». Вы этого, конечно, не хотели бы, верю, возможно, но мне по вашей милости придется именно так поступить. Хорошо, если бы вы действительно меня опровергли, превзошли своих учителей, но ведь ровно через год в другом институте появится диссертация на ту же тему с выводами, диаметрально противоположными вашим. Как мне быть тогда? Вновь вернуться к оставленной точке зрения?
Яков Гаврилович встал, засунул руки в карманы и, высоко подняв голову, сказал:
— Истинный ученый не может по милости будущих кандидатов наук отречься от того, во что верил, пренебречь тем, чему поклонялся.
Сухов не подозревал, как извилисты пути науки. Он не поверил бы, что истина может быть дважды открыта и что из уважения к заблуждению других справедливо отказаться от научной задачи. Это казалось невероятным. Юноша огляделся, словно надеялся на поддержку со стороны, и с выражением бессилия опустил голову. «Что он делает со мной, — мучительно думал Сухов, — ведь он понимает, что мне нелегко бороться с ним. Раньше высмеять, затем запутать — разве так поступают с людьми?»
Грустные мысли его, связанные с сознанием собственной беспомощности, скоро сменились другими: «Кто дал ему право так себя вести? Использовать силу своей эрудиции и логики, чтобы подавить чужую, неугодную ему мысль, да ведь этому надо дать решительный отпор. Следует раз навсегда указать ему, что подобными методами он ничего не добьется, никто тут не станет его уважать».
Возбужденный этой мыслью, охваченный неприязнью к директору, способному своей логикой сокрушить всякого, кто встанет ему на пути, Сухов решил ответить противнику тем же, его же оружием его победить. В этой вспышке раздражения было много упрямства, которое Сухов по молодости принял за прилив уверенности и сил.
— Извините меня, Яков Гаврилович, — твердо произнес он, — но моя тема записана в плане научных работ института, и никто не может ее отнять у меня. Я твердо держусь убеждения, что, исполняя свой долг, мы можем не считаться с любыми расчетами, от кого бы они ни исходили.
Когда дверь за ординатором закрылась, Яков Гаврилович встал и, гневный, раздраженный, долго простоял, опершись кулаками о край стола. Сейчас, когда он не следил за собой, приятное выражение лица сменилось неприятным, вокруг рта легла жесткая усмешка. Время от времени две морщинки оттесняли ее, и выражение становилось брюзгливым. Ничто не могло смягчить эту перемену, даже ослепительно белые зубы, как бы светом озаряющие смуглое лицо. В довершение всего седеющая прядь волос сместилась и обнажила покрытое испариной розовое темя.