— Ну вот, — непринужденно произнес Студентов, — пошлем это гистологу и закажем ему ответ через двадцать минут.
Перекладывая кусочек ткани в посуду, он уронил его и шутливо себя побранил: «Растяпа! Мало вас линейкой по рукам били».
Фраза прозвучала фальшиво. Это почувствовали все, и Яков Гаврилович в первую очередь. Он попробовал сгладить дурное впечатление подчеркнутой серьезностью, с какой предложил секретарю вернуться с анализом возможно скорей, это ему не удалось, и он замолчал.
— Я надеюсь, Яков Гаврилович, — сказала Елена Петровна, когда дверь за секретарем закрылась, — что у вас хватит мужества сказать мне правду. — Она искоса взглянула на мужа и добавила: — Ведь мы в таких случаях предпочитаем промолчать.
— Что бы нам гистологи ни сообщили, — сдержанно произнес Студенцов, — оперировать все равно придется. Опухоль расположена на задней стенке пищевода, спасибо и на том, могло быть хуже.
Яков Гаврилович казался спокойным, но никто, кроме него, не знал, каких усилий это стоит ему. Напряженные ли нервы Елены Петровны не выдержали, или мужество наконец покинуло ее, она подняла на Студенцова глаза, полные слез, и быстро ушла из кабинета.
С той минуты, как Андрей Ильич увидел сегодня Студенцова, он ничего уже не мог поделать с собой. Давняя неприязнь поднялась в нем, решительно подавляя все доводы рассудка. Все в этом человеке раздражало и злило Сорокина. Не нравились размеренно осторожные движения, слишком мягкий и гибкий голос и даже выражение печали на лице. Он не верил, что сердце Якова Гавриловича исполнено тревоги, действительно омрачено судьбой ассистентки. Нарочитым казалось затянувшееся молчание и его безразличие к телефонным звонкам. С таким ли спокойствием моет руки под краном подавленный горем человек? Так ли безмятежно разворачивает полотенце и не спеша вытирает каждый ноготок? С какой привычной методичностью обследовал он пищевод и, не поморщившись, произнес: «Тумор». Может ли человек, сохранивший в своем сердце хоть искру тепла, позволить себе в такой момент шутку? В возбужденном мозгу Андрея Ильича неудачная фраза Студенцова вырастала до уровня ничем не оправдываемого зла.
— Я попросил бы вашего согласия, — сказал ничего не подозревавший Яков Гаврилович, — оперировать Елену Петровну здесь.
Сорокин резко покачал головой:
— Спасибо. Только не здесь.
— Вы не доверяете лично мне или институту?
Сказать правду Андрей Ильич не мог. Не то мешал ему печальный взгляд Студенцова, не то звучание его приятного голоса. Возможно, ни то, ни другое — ему просто не хотелось вступать с ним в спор.
— Мы будем оперировать ее в нашей больнице. Воспользуемся приемами операции, разработанными вами, и методом анестезии Крыжановского.
— Вы не должны удивляться моей настойчивости, — убеждает его Студенцов, — Елена Петровна нам всем дорога, особенно мне. У нее чудесный характер, прекрасные руки и, что важнее всего, подлинная любовь к науке. Никто так не поддерживает меня в тяжелую минуту, не облегчает мой труд, как она. Мы должны исполнить наш долг перед ней.
— Почему вы думаете, что у нас с ней обойдутся хуже? — намеренно резко произнес Сорокин. Он чувствовал, как с каждым словом Студенцова тает его предубеждение против него, что все труднее ему уйти от его влияния, но как ребенок, бессильный одолеть логику взрослых, он упрямо решил не уступать. — Уж не думаете ли вы, — с едкой усмешкой продолжал он, — что наши хирурги не справятся?
Нет, этого он не думает, наоборот, в больнице их не меньше, чем в институте.
— Я считаю вас прекрасным хирургом, и, если бы вы согласились оперировать ее у нас, мы были бы за нее спокойны. Вы не должны лишать нас права исполнить наш долг перед ней.
Эти слова смели преграду, разделявшую Андрея Ильича и Студенцова. Нельзя было уже упорствовать во что бы то ни стало. Предложение стоило того, чтобы с ним согласиться, но как уступить человеку, которому не веришь? Не значит ли это поступиться самым дорогим — чувством собственного достоинства?
Сопротивление Сорокина слабело… «Не ошибся ли я, — думал он, — не показалось ли это мне? Возбужденный горем и отчаянием, я мог подавленную скорбь принять за бездушное спокойствие».
— Ваш отказ, Андрей Ильич, — тем же мягким взволнованным голосом продолжал Студенцов, — не меня одного огорчит. Весь коллектив сочтет себя несправедливо обиженным.
Глаза просили, настаивали, предупреждали о том, какую ответственность он берет на себя, пренебрегая поддержкой института.