Ее влекло к сценическому искусству, она охотно играла в спектаклях больничного клуба. Там, среди подруг и знакомых односельчан, девушка преображалась: озорничала, веселилась, и никто не узнал бы в ней строгую, сдержанную Агнию. На новом месте, в городе, муж запретил ей выступать в драмкружке.
— Это смешно, — настаивал он, — зачем давать повод для пересудов.
— Я люблю театр, — возражала она, — ты не должен мне мешать. Позволь мне самой отвечать за себя.
Ей очень не хотелось расставаться с кружком.
— Ты не уважаешь себя, — строго сказал ей муж, — избавь по крайней мере меня от насмешек.
— Хорошо, я согласна, — сказала она, удерживаясь, чтобы от обиды не кусать губы.
Ее благоразумие было удивительно, ока не давала возникнуть какой–либо ссоре.
Он любил во время опытов видеть ее подле себя. Ее присутствие будило в нем уверенность. Она не выносила вида собак с фистулой желудка, с селезенкой, выступающей на брюхе как желвак. Ее влекло к медицине, и мысленно она видела себя терапевтом.
Она выросла в больничном дворе, где ее родители провели всю жизнь — отец фельдшером, мать санитаркой, и маленькая Агния мечтала сделаться, как и мать, санитаркой. Есть ли большее счастье на свете? Ходить по двору в белом халате, проводить дни и ночи в палатах, вечерами за чаем рассказывать больничные новости: каких больных привезли, кому стало легче, кто едва ли поправится. Поговорить о сестре, о кухарке, пошутить, посмеяться и расхвалить фельдшерицу Анну Петровну.
Мечты росли, их не удержишь. Не санитаркой она будет, а медицинской сестрой: перевязывать раны, распекать санитарок, кухарку, носить белую косынку и врачебный колпак.
Исполнилось то, о чем дочь санитарки и помыслить не смела: она — врач, но почему ей нельзя быть врачом–терапевтом?
— Ты должна взяться за хирургию, — сказал ей муж, — это важно для моих планов. С тобой моя работа пойдет дружней.
Она прищурила глаза, слоено взвешивала свой ответ, но ничего не сказала.
— Не надейся, что я уступлю, — предупреждал он ее, — это решено и окончательно.
— А моего мнения не спросят? — печально улыбнулась она. — Могу же я не согласиться.
Сказала, подумала и снова ему уступила.
Шли годы, Агния Борисовна оценила ум и таланты своего мужа и полюбила его. Многое ей по–прежнему не нравилось в нем и даже глубоко огорчало. Не радовали его ложь и притворство, неправда в речах и даже в молчании. Надо ему солгать — ни перед чем не остановится; он пожалуется на то, что у него нет детей, сделает при этом грустную мину, пожмет плечами и вздохнет: ничего, мол, не поделаешь — судьба. Ему посочувствуют, и никто не догадается, что это ложь — детей он не любит, не выносит их крика, не терпит чужих и не согласится иметь своих. Заговорит о любви, о человеческом счастье — сущий романтик, никто так не умеет усыплять человека речами: рассеять его тревогу, успокоить, чтобы потом верней уязвить!
Нелегко было ей с этим мириться, понадобилось время, чтобы привыкнуть. Годы, увы, всему принесли оправдание. У обычных людей, поверила Агния Борисовна, — обычные слабости, у замечательных — свои особенные. Не осуждая больше мужа, она не позволяла этого делать и другим.
Шли годы, и суровая правда предстала перед ней; Якова Гавриловича как бы подменили, она не узнавала его. Он не посвящал ее больше в творческие планы, не говорил о своих опытах, «не имеющих себе равных в науке». Темой его речей стали скучные рассказы о кознях врагов, о том, как трудно устоять в жестокой борьбе. Недавние друзья объявлялись врагами, их прежние труды — плагиатом, новые работы — отвратительным вымыслом. Чужие успехи приводили его в уныние, раздражали и озлобляли и радовали только неудачи противников.
— Что стало с тобой, я не узнаю тебя, — сказала она мужу, — возьми себя в руки. Я перестаю гордиться тобой.
Он жаловался на судьбу, на людей, на несправедливость и на то, как трудно отстоять хирургию от недоброжелателей. Агния Борисовна слишком поздно спохватилась, Яков Гаврилович не принадлежал уже больше науке. Его силы и талант растрачивались впустую. Разрушительная болезнь зашла далеко и казалась необратимой.
Во время войны в семье Агнии Борисовны произошла большая перемена — она пополнилась великовозрастным сыном, пятнадцатилетним Сергеем. Отец мальчика — старый друг Студенцова, известный ученый и хирург — был с фронта доставлен с тяжелым ранением головы. Яков Гаврилович застал его в госпитале незадолго до смерти. Умирающий взял с Якова Гавриловича слово, что он найдет его семью и не оставит ее без поддержки. Студенцов сдержал обещание, отправился на розыски, но нашел только сына, мать погибла при одном из воздушных налетов на город.