Он с грустью оглядывается и, заметив сочувствие в глазах отца, улыбается. На этот раз Яков Гаврилович не удерживается, чтобы не погладить русые волосы сына.
Вошел колхозный бригадир Илья Ильич — высокий, крепкий мужчина с хитро прищуренными глазами и с выражением дерзости на широком, изрытом оспой, лице.
— Здравствуйте! Что прикажете, Сергей Иванович? — приваливаясь к стене, спросил он.
Врач не ответил ему на привет и не предложил садиться.
— Люди поехали в лес? — спросил он.
— Так точно, — ухмыльнулся бригадир, — куда как не в лес.
— И Столярову взяли с собой?
Так вот его зачем сюда позвали. Он покосился на врача, заложил рукавицы за борт армяка и засунул руки за пояс.
— Всех посылаю, нет у меня других людей.
Сергей берет его за рукав, отводит от стены и, как школьнику, выговаривает:
— Что ты привалился, стоять не можешь? Неужели мне после каждого стену подмазывать?
Бригадир смущенно отодвигается, вытаскивает из–за борта рукавицы и сердито сует их в карман.
— Говорил я тебе, — спокойно продолжает врач, — что ее жалеть надо. Нельзя ставить больного на лесную работу. Прикажи ее воротить, сам скачи в лес. Поставь мужа на ее место, нечего лодырей плодить…
Яков Гаврилович покидал сельскую больницу, уезжал осчастливленный, веселый. Он забыл, зачем приехал сюда, и, вспомнив об этом на обратном пути, лишь благодушно улыбнулся.
4
Ассистентке Елене Петровне Сорокиной дали больничный халат, завели историю болезни и поместили в отдельную палату с голубыми панелями и большим окном, обращенным на юг. Стол, застланный простынкой, убрали цветами, пол у кровати закрыли ковриком.
Больная выглядела крайне подавленной, на вопросы отвечала коротко или вовсе молчала, как только осталась одна, бросилась в кровать и зарылась головой в подушку. Ей прежде всего хотелось передышки от дум. Бот уж третьи сутки они изводят ее, отнимают все минуты и секунды ее жизни. Не остается времени ни поговорить о чем–либо, ни расспросить, ни ответить на вопросы. Все, что не требует размышлений, идет само собой: она ест, пьет, одевается, раздевается и немного спит. Словно весть о болезни сорвала все преграды в мозгу, потоки мыслей обрушились и затопили ее. Они идут без отбора, стремительно, бурно, чтобы, исчезнув, вновь и вновь возвратиться. Временами ей кажется, что поток на самом деле — замкнутая цепь с густо насаженными блестками. Ослепительно яркие, они промелькнут, чтобы вскоре вернуться, сверкнуть и снова исчезнуть.
Мыслей было немного, но они, как в бреду, с мучительной настойчивостью повторялись. Снова вопрос, на который никто ей не ответит: как это случилось, отчего, . почему? Неужели потому, что она ест все горячим и пьет чай — кипяток — обжигаясь? Все симптомы болезни были так очевидны, как могла она не видеть их? Так жестоко себя наказать, не пощадить своей жизни! Десять лет повторяла она больным и здоровым, сотрудникам и студентам, что малейшее затруднение при глотании пищи — сигнал серьезной тревоги. Советовала обращаться к врачу, а сама упустила время. Ее бы следовало публично отчитать, выставить напоказ, пусть запомнят другие, как нельзя поступать.
Иногда приходили и утешительные мысли: время еще не упущено, удачная операция вернет ее к жизни. Рак пищевода не всегда порождает метастазы, не создает новых очагов. Это была последняя надежда, и больная не могла и не хотела с этой мыслью расстаться.
Елена Петровна пыталась отвлечься от дум, она бродила по улицам, навещала знакомых, у которых подолгу не бывала, и даже однажды забрела в городской музей, но всюду мысли ее настигали. Истомленная их настойчивостью и однообразием, она покорилась.
В клинике у нее пошли другие размышления, не менее настойчизые и тягостные. Она живо представила себя в положении опасной больной, которую все любят, жалеют и обманывают. Сестры прячут от нее историю болезни или показывают другую, специально заведенную для нее. Все в этих записях — неправда. Никто ей не скажет, какие лекарства прописаны врачом, из чего состоят порошки, пилюли и капли, которые она принимает. Окружающие, предупрежденные, что она скоро умрет, сочтут каждый своим долгом говорить ей неправду, сказать чтс нибудь такое, во что сами не верят и много раз повторяли уже другим. Ложь эту придется с серьезным видом выслушивать, благодарить и улыбаться, чтобы никого не обидеть. Что утешительного могут они ей сказать? Внушить надежды на исцеление, призывать к мужеству, к жизни, в которой природа ей отказала. Эта вера и утешение нужны им, не ей. Им предстоит жить, страдать, испытывать радости и печали… Никто не придет и не скажет: «Вы обречены, Елена Петровна! Утешьтесь тем, что вам не долго осталось страдать!»