— Ты как пепсин: обволакивать мастер, чтобы вернее переварить…
Лозовскому не простили неудачную защиту. Заведующий кафедрой и директор института изменили свое отношение к нему. Он злоупотребил их доверием, ввел в заблуждение ученый совет, посрамил институт, по его вине не выполнен план научной работы… Те, кто завидовал успехам Лозовского, открыто ополчились против него. Все более настойчивыми становились слухи, будто «ошибка» диссертанта вовсе не ошибка, а тонкий маневр, рассчитанный на простодушную доверчивость...
Уязвленный несправедливой обидой, нападками друзей и врагов, Лозовский решил, что и Евгения Михайловна ничем, вероятно, не лучше других, и заранее платил ей пренебрежением. Теперь ему было не до нее, и он готов был поверить, что никогда серьезно ее не любил.
Как–то поздним вечером, во время дежурства в клинической лаборатории, Евгения Михайловна вдруг сказала ему:
— Вам не следует здесь оставаться… Вы должны уйти из института.
Она произнесла это со свойственной ей твердостью, но не без сочувствия. Нечто подобное он слышал уже от Ардалиона Петровича. Что это, совпадение или они действуют сообща? Лозовский обернулся, чтобы взглянуть на нее, но девушка низко склонилась над препаратом, и лица ее он не разглядел.
— Куда же вы прикажете мне деть себя? — со скорбной усмешкой спросил он. — Вы и над этим подумали?
— Уехать, — просто ответила она. — В Сибири много научных институтов. Через несколько лет здесь пожалеют, что отпустили вас.
Подозрение, что и она не прочь выдворить его из института, сделало его жестоким, и он не без иронии спросил:
— Вам хочется, чтобы я отсюда убрался?
Она отложила препарат, с недоумением взглянула на своего собеседника и после некоторой паузы сказала:
— Я ухожу отсюда. Мне так же неприятно здесь оставаться, как и вам.
— Почему? — все еще не расставаясь со своими подозрениями, спросил он.
— Мы вместе с вами трудились, — с непонятной для него убежденностью ответила она, — я верила в ваш успех, мы ошиблись, и с вашим уходом мне здесь нечего делать.
Она хотела разделить его печальную участь, но почему?
— Где же вы намерены работать? — спросил Лозовский.
— Там же, где и вы, — последовал ответ. — Мы с вами поедем в Сибирь.
Снова Евгения Михайловна предстала перед ним иной, чем он знал ее прежде. Она не походила на ту, которая уводила за ошейник бешеную собаку, — на другую, плененную музыкальными мелодиями. Не мужество, не вдохновение выражало ее лицо, а душевную боль и нежность.
— Зачем вам оставлять клинику и родных? — недоумевал Лозовский. — Я уеду далеко, ведь мне теперь все равно, где жить и работать. — Она молчала, и он продолжал: — Почему вы хотите это сделать?
— Потому что сейчас, — не сразу ответила девушка, — я вам больше, чем когда–либо, нужна.
— Что это, жертва?
— Нет, — ответила девушка, — я вас люблю.
Прежние сомнения крепко жили еще в Лозовском, и он с притворной холодностью сказал:
— Смотрите не ошибитесь, в любви это легче всего… Спросили ли вы себя, точно ли мы подходим друг к другу и что это чувство вам принесет?
Она улыбнулась и пожала плечами:
— В любви не принято допытываться причин. Мне, видимо, так же нужно ваше горячее сердце, не знающее покоя, как вам моя сдержанность и трезвая натура.
Так, вероятно, мы вернее восполняем друг друга. Кто знает, не в этом ли сущность всякой любви?
Лицо ее было обращено к нему, и, глядя на ее прекрасные черты, возбужденные неожиданным признанием, он подумал, что пора дать своим чувствам свободу. Ее мужество и чувствительное сердце будут верно служить ему. Ничто не может помешать им быть счастливыми. На смену этой мысли пришла другая, она омрачала сознание и не оставляла места свободному выбору. Куда он ее с собой повезет? Что ее ждет в далекой Сибири? Быть подругой человека, ступившего на путь добровольного изгнания! Делить с ним лишения? С этого ли начинают влюбленные? У них не было еще радостей, они не взрастили из любви надежд. Два–три года — не вечность, он вернется, и они найдут свое счастье…
Чувство долга не позволило ему отдаться любви, которую оба они заслужили. Нравственный запрет, вставший между ними, не послужил им к добру.