— Не понимаешь ты меня и неправильно обо мне судишь, а называть коммуниста реформистом — нехорошо. Не такой уж я податливый и не такой бесхребетный, как это кажется тебе. Я только верю в человека, знаю, что на доброе он ответит мне тем же, незачем с кнута начинать. Человек не камень, на тепло откликнется теплом, а встретится такой, что с ним не поладишь, — не уступлю: рассорюсь и от себя прогоню.
Выражение рассеянности на лице Андрея Ильича сменилось сосредоточенностью, взгляд широко открытых глаз стал напряженным и острым. Только движения его оставались вялыми, словно нарастающая изнутри энергия сковывала их.
— Был у нас такой случай, — продолжал он. — Работал с нами ординатор — старый опытный специалист. Принимал больных, прописывал лекарства, оперировал неплохо. Всем хорош, одно неладно — никому и ни за что не поможет. Спросит у него молодой врач совета, не ответит, заметит, что хирург дал маху, — отвернется, не его дело учить, он ординатор, и только. На консилиуме за словом в карман не полезет, всю свою образованность покажет, но такое завернет, что скорее дело запутает, чем разъяснит. Посовестили мы его раз, другой — не помогает. Вызвал я его и говорю: нельзя в нашем деле знания при себе держать, от неправильных расчетов инженера рушатся дома, а у нас вырастает могила. Мы не вечны, надо спешить нашим опытом поделиться. Знаешь ли, отец, что он мне ответил? «Я, говорит, получаю семьсот рублей в месяц и деньги эти честно отрабатываю. Ни учить, ни воспитывать я никого не намерен, пусть этим занимаются профессора». Я не оставил его в покое, просил, уговаривал, сердился. Не помогло. Мы уволили его и в приказе записали, что он недостоин носить звание врача…
— Мы? — переспрашивает отец, и в голосе его звучит больше иронии, чем любопытства. — Кто же это «мы»?
— Директор городской больницы и я — главный хирург.
— Ты? — удивленный, спрашивает Илья Степанович.
— Да, я, — отвечает Андрей Ильич и продолжает: — Он явился с повинной. Пришел ко мне, обещал исправиться. Я отослал его к директору, но предупредил, что буду возражать против его возвращения на службу. Ему не место среди нас. Он понял меня и ушел.
Пока Андрей Ильич говорил, отец недоверчиво поглядывал на него, кулаки его на столе разжались, маленькое морщинистое лицо не выражало раздражения, а по тому, как Илья Степанович время от времени вскидывал плечами и хитро подмигивал собственным мыслям, можно было заключить, что рассказ сына не переубедил его.
Андрей Ильич это почувствовал и умолк. Старик некоторое время молчал, затем спросил о здоровье невестки.
— Что Елена, жива, здорова? Все еще вязаньем забавляется? Свяжет фуфайку и ищет, кому бы ее подарить?
Старик мысленно увидел свою любимицу: маленькую, подвижную, с тихим переливистым смехом и редкими веснушками, придающими ее лицу приятную простоту, — и улыбнулся от удовольствия.
— И хозяйка хорошая, — ласково проговорил он, — и врач, и человек превосходный. — Он вспомнил свой разговор с сыном и добавил: — Не стоишь ты ее. — И еще более уверенно: — Мизинца ее не стоишь.
Андрей Ильич вспомнил поручение жены и спохватился:
— Чуть не забыл, она связала тебе фуфайку, просила передать.
Он вынул из чемоданчика сверток, выложил на стол подарок, и, словно прикосновение к фуфайке, побывавшей в ее руках, вернуло его к горькой действительности, он невольно вздохнул и низко опустил голову. Старик заметил перемену и, тревожно взглянув на сына, спросил:
— Это что такое? Не случилось ли с ней что–нибудь?
Илья Степанович слушал печальную повесть о болезни Елены Петровны, украдкой смахивал слезы и старался выглядеть спокойным и твердым. Когда дошло до операции, до тревог и сомнений, обуявших хирурга и его ассистента, старик не сдержался, всхлипнул, слезы потекли по его щекам, исчезая в усах и бородке. Прежняя уверенность покинула его, и лицо выражало смесь сочувствия и отчаяния.
— Ай–ай–ай, голубушка, — заломив по–старушечьи руки, причитал старик, — как же это ее И надо же было беде случиться. Экую красавицу, золотую душу подкосило… Спасибо хирургу, что спас. Кто оперировал? Га? — Испуганный молчанием сына, он закричал: — Что ж ты молчишь? Плохо соперировал?
— Нет, как будто ничего, — смущенный резкой переменой, происшедшей с отцом, тихо проговорил Андрей Ильич. — Я ее оперировал.
Старик растерянно простер руки, и они замерли на весу.
— Ты? Никого другого не было? Как же ты смел?