Евдоксия Аристарховна выслушала Андрея Ильича и бесстрастно спросила:
— Вы согласовали вопрос с Яковом Гавриловичем или это ваша личная затея?
Старшая сестра оставалась верной своему правилу отделять служебное от частного, интересы дела от всего прочего. «Согласованное» могло оказаться в орбите ее обязанностей, «затея» — никогда.
— Это моя инициатива, — ответил он, — мне не хотелось бы беспокоить директора.
Она испытующе оглядела его и с видом человека, которому все ясно без слов, назидательно произнесла:
— Вы слишком много берете на себя. Наш Яков Гаврилович этого не любит. Хорошо, если справитесь, а вдруг нет? Придется отвечать за то и другое — за самоуправство и провал. Зачем вам отвечать одному, возьмите в компанию директора. Позвольте и ему быть с вами в ответе.
Несмотря на холодный и даже пренебрежительный тон, с каким это было произнесено, Андрей Ильич подумал, что она права, и пожалел, что советом нельзя будет воспользоваться. Студенцов обязательно спросит его: «Кто виноват в том, что случилось?» Что ему на это ответить? Сказать: «Виновата моя жена, Елена Петровна»?
Более удачной была новая встреча со старшей сестрой в палате хирургического отделения, хотя поначалу эта встреча сулила мало приятного. Будучи как–то в перевязочной, Андрей Ильич невольно загляделся на работу молоденькой сестры. Делала она обычные повязки — крестообразные, круговые, спиральные, но с каким удивительным мастерством! Скатывала или развертывала бинт, рывком ли разделяла его на части, или перекидывала вокруг плеча, образуя колосовидный рисунок, — ткань в ее руках как бы приобретала собственное движение. Временами казалось, что не бинт, а хлопья гипса лепят чепцы, шапочки и пращевидную вязь. Молодая искусница не замечала наблюдавшего за ней Сорокина. Зато он хорошо запомнил ее. В другой раз сн увидел девушку во вновь отремонтированной палате, где шли приготовления к приему больных. Она отчитывала няню за скверно заправленную постель и для примера сама стелила белье на соседней кровати. Андрей Ильич снова залюбовался. В движениях ее рук были ловкость и сила, чувство меры и изящество, как если бы они касались не подушек и простынь, а покрытых славой доспехов.
От недремлющего ока Евдоксии Аристарховны не ускользнул чрезмерный интерес Андрея Ильича к девушке. Старшая сестра не пожалела времени в перевязочной, а затем и в палате, чтобы правильно понять намерения Сорокина и тем вернее вмешаться в нужный момент. Вероломство супруга в минуты тягостных страданий жены не могло удивить сестру. В ее представлении никакое подозрение не было слишком суровым в отношении мужчин.
— Чем это вы, Андрей Ильич, заинтересовались?
Голос шел откуда–то сзади, и он прежде услышал, чем увидел ее.
— Воздаю должное таланту, — не отрывая взора от проворных рук девушки, ответил он. — Пора нам, врачам, отбросить ложное самолюбие и кое–чему поучиться у наших сестер.
Старшая сестра почти вплотную приблизилась к нему, заслонив широкой спиной девушку, и спросила:
— Чему поучиться: постели заправлять или повязки накладывать?
Она давала ему понять, что ей все известно, увертки не помогут, игру придется открыто вести.
— И тому и другому, а главное — любить и жалеть больных. Мы, хирурги, со временем черствеем, а сестры — никогда.
Он вспомнил почему–то Студенцова и чуть не скавал: «В первую очередь не грех бы Якову Гавриловичу у них поучиться».
Спокойная, уверенная речь Андрея Ильича и искренняя улыбка не ослабили, а, наоборот, усилили ее подозрения. Она видела на своем веку немало святош, право, они все одинаковы.
— По какому же правилу отбираете вы этих учительниц, ведь они все разные: одна поумней, другая покрасивей!
Сорокин простодушно рассмеялся. Ему и в голову не приходило, что она издевается над ним. Выражение ее лица, независимое и серьезное, не давало для этого ни малейшего повода. Сорокин помолчал. Она выждала немного и дословно повторила вопрос. Не дождавшись ответа, старшая сестра продолжала:
— Трудное, мне кажется, у вас дело. В палате они все в одинаковых халатах, а на улице — в перманенте и пергидроле, как их различишь?