Воздавая должное Сорокину, Студенцов не забывал, что именно его, того же Сорокина, он помимо своей воли принял в институт, наслушался от него всякого вздора до и после операции Елены Петровны и особенно за операционным столом. Именно у него он, Яков Гаврилович Студенцов, просил извинения, при нем устыдился собственных слов и сравнивал себя с железнодорожным вагоном, давно отслужившим свой век. Подумать только, до какого безумия может дойти человек!
Воспоминание о собственном унижении затмило желание Студенцова быть справедливым и уступило место желанию расквитаться с тем, кто подверг испытанию его гордость, дать ему почувствовать, как велико расстояние, разделяющее их, как незначительна его, Андрея Ильича, личность и как плохо он понял им же решенную задачу.
Прежде чем заговорить, Яков Гаврилович напустил на себя нечто вроде раздумья: на лице отразилась усталость, голос стал мягким, манера говорить еще более учтивой.
— Не огорчайтесь, мой друг, не стоит, — любезно произнес он, набрасывая между делом контуры диковинного зверя на своем листе, — научные идеи приходят и уходят, ни прививать, ни искоренять их нельзя. Идея не жар–птица, не улетит, надо ей дать обосноваться, пусть покажет себя. Отбудет свое время и сама уйдет, чтобы уступить другим свое место. Не удержится, — не беда, одной ошибкой будет меньше. Мне кажется, — продолжал он, придавая диковинному зверю сильные крылья и клюв, — что в идеях Фикера вы не все учли до конца. Как вы, например, объясните, почему селезенка не бывает очагом раковой болезни и почти не подвержена метастазам?
Сорокин пристально посмотрел на Студенцова и некоторое время молчал. В этом взгляде отразилось недоумение и чувство неловкости за того, кто задал этот вопрос.
— Что вас удивляет? — не сдержался Яков Гаврилович. — Тот, кто позволяет себе отвергать чужие идеи, должен иметь свои.
— Объяснений, почему селезенка иммунна, очень много, — спокойно ответил Андрей Ильич, — вам угодно, чтобы я их повторил или привел собственное воззрение?
— Разумеется, ваше, только ваше, — обрадовался он случаю дать Сорокину понять, что он, Студенцов, знает, чего добивается.
— Не только селезенка почти не подвержена раковой болезни, — уверенно произнес Сорокин, — но и сердце. Я объясняю это тем, что и сердцу и селезенке свойственно частыми сокращениями выбрасывать из себя всю кровь. В такой неуравновешенной обстановке раковые клетки, прибывающие извне, не могут обосноваться. Эти же сильные сокращения не способствуют, вероятно, и образованию очага раковой опухоли.
Подобных объяснений Яков Гаврилович нигде не встречал. Не будучи к ним подготовленным, он предпочел промолчать.
— Допустим, что мы вашу версию одобрили, — продолжал Студенцов, — как вы все–таки объясните известную целебность экстракта? Все мы видели, как в результате лечения у больных наблюдаются перемены: улучшается аппетит, а в некоторых случаях ослабляются боли. Сторонники учения Фикера спросят нас: «Кто дал вам право пренебречь средством, которое хоть частично облегчает страдания больных?»
Андрей Ильич собрал таблицы, уложил их в папку и отодвинул ее, как бы подводя черту между деловой частью беседы и неделовой.
— Я ответил бы итальянцу, — сказал он, — что взбадривающих средств у нас немало своих, незачем их за морем выискивать. Его экстракт селезенки такой же медикамент, как сок алоэ или трупная ткань, которую мы, по методу Филатова, подсаживаем больному. Мы не пытаемся этими средствами лечить раковых больных, но для поддержания организма они могут быть успешней экстракта.
Продолжать разговор не имело смысла: Сорокин не только проник в сущность теории, но и противопоставил ей свое понимание, твердое и ясное до конца. Дальнейшая беседа могла закончиться нехорошо: могло случиться, что справившийся с экзаменом Сорокин неожиданно обратится в экзаменатора и несложным вопросом поставит Студенцова в тупик. Надо было отделаться от неприятной темы, и Яков Гаврилович прибегнул к испытанному средству — к своему красноречию.
— Вы правы, конечно, — поощрительно улыбаясь, сказал он, — в какой–то мере это была и наша ошибка, но кто в науке не ошибался? Бессмертный Коперник, доказавший движение земли вокруг солнца, позволил себе бездну нелепостей, когда к старости занялся медициной. Свои знания он черпал из руководства Валеска Тарентского, книги, состоявшей из семи глав по числу смертных грехов, просьб в «Отче наш», светил небесных, по количеству духов и дней в неделе. Нетрудно себе представить научное содержание такого источника.