— К чему он тебе? — продолжала она, приняв, видимо, молчание мужа за согласие. — Невежда и делец, он только и знает, что доносы строчить и пакости людям делать. Есть у тебя люди посолидней и почестней. Взять бы, к примеру, Андрея Ильича… Дело ли это — писать доносы на своих и вызывать ревизии в институт?
Яков Гаврилович кивал головой, как бы соглашаясь с ней, произносил ничего не значащие слова и искусно подобранными замечаниями вызывал жену на откровенность.
— Не понимаю, — недоумевал он, — зачем ему понадобилось писать в райком? Тут что–то не так, не поверю.
Агния Борисовна убедилась, что ее умный и проницательный муж не всегда достаточно умен и проницателен, и решила воспользоваться случаем и доказать ему свое превосходство.
— Как мало ты знаешь, что творится в твоем институте. — Она подняла глаза, и он прочел в ее взгляде упрек и горячее желание быть ему полезной. — Андрей Ильич, как тебе известно, — продолжала она, — не пожелал быть заместителем по лечебной части. Михайлов, опасаясь, что Сорокин имеет в виду занять его место — заместителя по научной части, написал чудовищное письмо в райком… И подумать только, с каким человеком ты работаешь! Чьим советам следуешь!
Яков Гаврилович не знал, чему больше удивляться: тому ли, что жена, державшаяся столько лет в стороне от его дел, вдруг проявила к ним интерес, или тому, что произошло в институте. Только от старшей сестры могла Агния Борисовна это узнать, ни с кем другим в институте она не поддерживала знакомства. Но зачем понадобилось сестре приносить служебные неприятности домой, лишить его и здесь покоя?
Агния Борисовна долго говорила о бесчестном поведении Михайлова и высоких достоинствах Сорокина, защищала одного, обвиняла другого и настаивала на том, чтобы выбор наконец был сделан. Она не чувствовала усталости, Котя говорила горячо, и обычный полушепот давно сменился громким звучанием голоса. Эта внутренняя подмога в трудный момент укрепляла ее веру, что она права и что важный разговор должен быть продолжен.
— Ты говоришь об Андрее Ильиче так, будто ты хорошо его знаешь, — продолжал допытываться Яков Гаврилович, — но ведь ты с ним даже не знакома.
— Я чувствую, что ты должен этим человеком дорб< жить и развязаться с Михайловым, — последовал спокойный, но твердый ответ.
Из всего того, что Студентов услышал от жены, ясно было одно: борьба, проходившая до сих пор в стенах института, достигла его дома. Хотел ли этого или не хотел Андрей Ильич, он переступил все границы дозволенного, рассорил его с женой, внес сумятицу и тревогу туда, где до сих пор царили согласие и покой. Сознание необходимости отстоять свой дом от врагов вынудило Якова Гавриловича взять инициативу в свои руки.
— Андрей Ильич не может быть моим заместителем, — твердо и даже несколько резко прозвучал его ответ, — он хирург и исследователь, ему надо работать, и я его в этом поддержу. Ты напрасно нарушила обет молчания и вмешалась не в свое дело. Была бы надобность большая, а то ведь только для того, чтобы повторить чужие слова. Я‑то ведь знаю, что тебе одинаково безразличны Петр Петрович и Андрей Ильич.
Благоразумие покинуло осторожного Студенцова, куда делись его уважение и любовь к жене? Намек на ее добровольное затворничество был слишком жесток, требование не вмешиваться в дела института — несправедливо, а сопоставление Михайлова и Сорокина — обидным для ее чувства. Яков Гаврилович хотел что–то добавить, но жест жены остановил его.
— Не торопись перечислять чужие прегрешения, — строго проговорила она, — у тебя своих больше чем достаточно. Я не пыталась душить чужую мысль, которая не нравится мне; не ставила барьеров диссертантам из опасения, что они потом встанут против меня; не прикрывала любовью к хирургам свою нелюбовь к другим.
Сколько раз за последние годы она мысленно произносила эти слова, вкладывала в них всю боль своего сердца, отчаяние измученной души.
— Ты не любишь Крыжановского, — продолжала она, — и самая память о нем тебе неприятна, а жить надо так, как Александр Васильевич. Любовь к умершему учителю живет в сердцах учеников, и ни тебе и никому другому не вытеснить ее.
Всякий раз, когда Яков Гаврилович жаловался на упрямых последователей Крыжановского, ей приходили на память эти слова. Нелегко было промолчать.