— Не за что держаться, — сказал он, — не стоит она, эта земля.
На это возражение врач ответил недоброй усмешкой и, резким движением толкнув ящик стола, дважды повернул ключ.
— Можешь, Матвей Матвеевич, из колхоза уходить, но нашей дружбе на том конец. Говори, что надо.
Якову Гавриловичу кажется, что сын только для вида распекает колхозника, он вовсе не сердится на него. Упреки обращены к истинному виновнику его страданий: не так уж трудно догадаться, кого Сергей имеет в виду, достаточно лишь кое–что вспомнить… Увы, ни раздумывать, ни вспоминать Студенцов сейчас не может, мысли его, как птицы, выпущенные из клетки, рассеялись. Они готовы к чему угодно прильнуть и куда угодно сбежать от него. Казалось, что им до кадыка колхозника, неужели ничего нет более важного на свете?
Больной жалуется врачу, что его рвет и боль в желудке не дает ему жить. Раньше бывало не так, теперь все хуже и хуже.
Врач выясняет, давно ли начались рвоты, тяжесть в желудке, рассматривает рентгеновские снимки и анализы, подробно изучает прошлое и настоящее организма, привычки и склонности больного, его пороки и слабости и тщательно это заносит в историю болезни. Он выслушивает сердце, легкие и размышляет вслух: «Отлично, отлично, проверим еще раз… Так, так хорошо…
Ах, вот что… Ну, ну, послушаем». Благополучие вызывает у него кроткую улыбку, подозрение — тревогу и раздумье. «Так, так, Матвей Матвеевич, — говорит врач, — доигрались… Председатель колхоза вам не по душе, порядки не нравятся, то да се не по нас…» Он кладет больного на кушетку, ощупывает суставы, внутренности и вновь переносит свое взимание на грудь. Снова и снова напрягает он слух, чтобы вырвать признание у организма. Сам творец процедуры выстукивания позавидовал бы такому искусству.
Внимание Якова Гавриловича привлекают рубцы на теле больного. То были некогда раны, глубокие и мучительные, они заживали с трудом. Он отводит глаза от исполосованного тела, а взгляд снова возвращается к рубцам. Как убедить себя не думать о том, что его не касается? Ненужные впечатления оттесняют важный вопрос, не дают разобраться в серьезной задаче: к кому обращены были упреки Сергея? Кого он имел в виду? Снова праздные размышления отводят его мысли в сторону. Ну, что ему до того, что конь ударом копыта некогда рассек колхознику лоб? Чего ради занимает его этот шрам? Пусть лицо человека двояко: молодое и красивое, с одной стороны, брюзгливое и старое — с другой, но что до всего этого ему, Студенцову?
— Неладно, неладно, Матвей Матвеевич, неладно, — все еще выслушивает больного и приговаривает врач, — колхозные дела вам желудок испортили, не успокоитесь — хуже будет. Пропишу вам лекарство, но не в нем дело, оставьте кляузы — и боли пройдут.
— А горчичников не надо? — уныло спрашивает больной.
— Не надо, — внезапно ослабевшим голосом отвечает врач.
— Не помогут? А баночек?
— И банок не надо. Утихомиритесь, — мягко уговаривает он больного, — и лечение сразу же впрок пойдет.
— Баночек надо, — настаивает колхозник, — они помогают мне.
Он складывает крест–накрест ладони, раздвигает их и осторожно сводит. «Мухи так не заденет, — говорят о нем в деревне, — а человека ладонями прибьет».
— Верно, что корова у вас скинула? — пытается врач перевести разговор.
— Да, скинула, — неохотно отвечает больной, — не у меня одного. В колхозе закопали шестого теленка.
— Приезжал ветеринар?
— Приезжал… Так как же, Сергей Иванович, банки мне поставите? Прикажите пяток — не больше.
— Не нужны они тебе, — слабо возражает врач, — право, не нужны.
Он смущен присутствием отца, взгляд врача выражает затруднение.
— В другой раз десяток поставлю, не сейчас.
Яков Гаврилович ничего не видит и не слышит, мысли его прикованы к обезображенному телу больного. Это были ожоги, опасные для жизни ожоги, но почему они занимают его?
Прежде чем отпустить колхозника, врач ему говорит:
— С председателем я потолкую, а вы, Матвей Матвеевич, потерпите, не будоражьте людей.
Колхозник согласен, на его унылом лице блуждает слабая улыбка:
— Спасибо, Сергей Иванович, спасибо. Поддержали вы меня. Колебался я сильно, — и так меня качнет и этак: уходить охота и колхоза как бы жаль… Теперь покорюсь, пусть как хотят заправляют, своя жизнь дороже.
Больной ушел, а взволнованный врач не находит себе места.
— Не надо было прописывать ему банок, — не то укоряет он себя, не то жалуется отцу, — привыкли тут люди, что с ними сделаешь. Не пропишешь, он и совета моего не послушает, по–прежнему будет будоражить колхоз. Сорок семейств из–за него, шального, страдает.