— Хорош и завхоз, — продолжает Анна Павловна, — ходит напомаженный, как жених. Рубашка подпоясана шелковым шнурком, сапоги сверкают, — хоть веди его под венец. Пятый год женится, все выбирает. В каждой деревне невеста, в каждом доме — сваты. Где уж ему следить, чтобы больным хватало хлеба, чтобы в срок привозили дрова…
Она умолкает. Елена Петровна молчит, чтобы не помешать ее раздумью. Они прошли уже порядком, пруд и речка остались далеко позади, а она нисколько не устала. Ее заинтересовали не повесть о фельдшере и завхозе, не высказывания санитарки, и даже не размышления о цветах, заинтересовала ее эта женщина, удивительно совмещающая трогательную нежность девушки, суровую твердость перестрадавшего сердца и способность видеть свое прошлое глазами строгого судьи.
— И с сестрами и с санитарками было нелегко, — вспоминает Анна Павловна. Сколько раз она встречала их пляшущими на улицах деревни. Парни орут, улюлюкают, слышны крики и брань, а сестра и акушерка пляшут, притопывают под гармонику. «Крепче, Тонька, — подбадривают их, — покажи, раскошеливайся! Давай, Наташка, давай! Молоти ногами…» Какие трудные люди!
Елена Петровна бросает на Анну Павловну сочувственный взгляд. Она одобряет ее недоверие к фельдшеру, нерасположение к завхозу. Она также разделяет горькое чувство к сестре и акушерке.
Анна Павловна умолкает и почему–то не рассказывает, как она с сестрами поладила и к чему это затем привело. История эта доставила бы Елене Петровне удовольствие.
Вот что тогда произошло.
После того как она увидела своих сотрудниц, танцующими в деревне под градом шуток и непристойных выкриков, она вызвала их к себе, усадила за стол и, потчуя чаем, завела разговор. Она говорила о высоком призвании сестры, о том, что легкомыслие несовместимо с нравственным чувством того, кто призван облегчать страдания людей.
«Слишком много надежд, — сказала она, — возлагает на нас население. Наша помощь нужна не только больным, наш долг устранить все, что вредит здоровью людей на работе и дома. Научите их беречь свои силы и здоровье, обходите деревни, добивайтесь, чтобы в избач не было насекомых, в окнах были форточки, в печах исправные задвижки, во дворах крытые колодцы и помойки. Дом колхозника должен быть убран в будние дни, как и в праздники. Расскажите населению, как много вреда приносят мухи, убеждайте их сажать вокруг дома цветы…»
Они слушали ее, опустив глаза, молчаливые и смущенные. Сестра, пытавшаяся вначале ей возразить, просила потом извинения.
Увлеченные ее речью, сестры и санитарки пригласили себе на помощь комсомольцев и комсомолок окружающих сел, предложили им быть санитарными постами и сами горячо взялись за дело. Многое было сделано с помощью этих добровольных помощников врача. Вот и сейчас Анна Павловна спешит в одно из селений, откуда поступили неблагополучные вести. Ее помощницы уже с утра проверяли заявления из санитарных постов.
Обо всем этом Анна Павловна не обмолвилась Елене Петровне. Скромность ли заставила ее промолчать или что–нибудь другое, — трудно сказать.
На пригорке живописно расположилась деревня. Лес отступил за пашнями и выгоном и встал мрачной стеной за последними домами.
К ним навстречу вышла хозяйка и пригласила в дом. Она широко раскрывала двери комнат, кладовки, как бы выставляя напоказ все, чем она располагает. Не взглянув на предложенный ей стул, Анна Павловна направляется к выходу.
— Нехорошо так, Феклуша, — говорит она, посмотри, сколько грязи у тебя. Село свое позоришь. По чистоте и порядку ваша Андреевка на первом месте. А ты, выходит, как плохая овца, все стадо портишь.
Елена Петровна снова услышала интонации, которые прозвучали в ее голосе после ухода паренька с повязкой красного креста. «Неужели об этом была у них речь», — подумала она.
— Что поделаешь, Анна Петровна, — виновато разводит колхозница руками, — не успеваю.
— Я предупреждала, что приду, — не слушает она хозяйку, и голос ее становится еще тверже и строже, — а ты никакого внимания. Ославлю я тебя на все село. В печатной газете о тебе напишем.