Была уже ночь, когда по дороге домой он остановился у реки и долго смотрел на ночь, приникшую к Волге. По льду скользил огонек, он блекнул, мигал, как звездочка. Поздний ли путник спешил речной тропой, фонарем освещая себе дорогу, одинокая ли искра из неведомого мира забрела сюда, — Андрей Ильич с тоской глядел на нее. «Это все, что осталось бодрствующего в мире, — сверлила назойливая мысль, — исчезнет огонек, и мир погрузится во мрак». Грустно было расставаться с последней надеждой, и взор тоскливо провожал угасающую искру, печаль струилась ей вслед.
Дома он долго и с интересом рассматривал картины на стенах. Не пейзажи на этот раз, а зверьки занимали его. Живые и веселые, с выражением любопытства, коварства и радости, они говорили ему о той, которой не было здесь. Особенно нравились ему два суслика на опушке леса. Утвердившись на задних лапках и обратив свои мордочки друг к другу, они, казалось, вели серьезный разговор. Сорокин передвинул диван, чтобы иметь возможность глядеть на них, удобно улегся, склонил голову на подушку и… уснул.
18
Успех Ванина — того самого провинциала из районной больницы, философию которого Студенцов называл земельно–навозной, — произвел на Якова Гаврилович» исключительное впечатление. Стройная, хоть и громоздкая теория раковой болезни, с ее неожиданным лечебным приемом, являла собой научное событие. Слушая своего друга, Яков Гаврилович представил себе, какой необыкновенный интерес вызовет сообщение о новой работе института, сколько удивления пробудит в среде ученых, и под влиянием этих мыслей поцеловал Самсона Ивановича на глазах аудитории.
В кабинете у него возникли другие мысли и чувства — менее восторженные, более трезвые и горькие. Диссертация пролежала тут на столе свыше года, он перелистал ее, но не прочитал. Что помешало ему отнестись к ней серьезно? А ведь времени было достаточно, хватало на посещение футбольных матчей, на уроки плавания в бассейне, на далекие прогулки за рулем машины, на бесплодные заседания, никому не нужные совещания и даже на чтение скучных романов. Такую же судьбу разделили многие другие диссертации. С интересом он изучал только труды противников или те, которые подкрепляли его собственные взгляды. Прочив работы, как ни блистательны были они, до него не доходили: слух отказывался их воспринимать, мысль — в ниж разобраться. Объяснения с авторами этих работ превращались в турниры, где испытанное в битвах красноречие и железная логика, способная все сокрушить, вновь возродить и снова повергнуть в прах, неизменно добивались победы. Остальное довершал внушительный голос, постепенно спадающий порой до шепота. И жесты, и гримасы, и улыбка как бы служили порукой тому, что труд — в верных руках, автору просто посчастливилось.
Благоразумные диссертанты не сомневались, или, по крайней мере, оставляли свое недоверие при себе. Поступить иначе, значило бы вызвать гнев и обиды ученого, навлечь на свою голову беду. У сурового судьи исчезнут атрибуты благодушия и любезности, вокруг рта ляжет жесткая усмешка. Время от времени две морщинки ее оттеснят, и лицо станет брюзгливым. Ничто не смягчит наступившую перемену, даже ослепительно белые зубы, как бы светом озаряющие смуглое лицо. Затем последует нечто вроде того, что услышал Самсон Иванович: «Далась тебе эта глупая, пустая работа, ну что тебе в ней? Автор глуп и болтлив! Безответственные гипотезы сменяются философскими тирадами. Одним графоманом стало больше на свете».
Да, Самсон Иванович его опередил, — все чаще возвращался к этой мысли Яков Гаврилович, — ушел дальше своего друга — прославленного хирурга, дальше многих других. Отстраняя от себя все, что казалось ему чужим и поэтому неверным, он, Студенцов, упустил то самое, что Ванин подметил и сохранил. Он не поехал в Москву на межинститутское совещание, хотя в пригласительном билете рукой известного ученого было приписано: «Ваше присутствие крайне желательно». А если бы и поехал, то сидел бы нахохлившись, мысленно поносил то одного, то другого ученого, сочиняя каламбуры или выслушивая сплетни в перерывах.
За этими размышлениями Студенцова застал Андрей Ильич. Он пришел по делу и был чем–то очень озабочен. Директор не мог этого заметить, так как был занят собой, и ничего так не хотел сейчас, как спокойно продолжать свои размышления. Сорокин, в свою очередь, не обратил внимания на недовольство Студенцова или, заметив, решил, что это не имеет к нему отношения. Ему хотелось узнать, нельзя ли поскорей включить работу Банина в план работ института.