Настойчиво и упорно восстанавливал Студенцов сзое мастерство. Он вспомнил правило, что рука хирурга не должна знать покоя, пока она послушна ему, и не щадил себя. Самым трудным было научиться обезболивать ткани при операции. Сейчас, когда метод анестезии утвердился в институте, он не мог больше отговариваться тем, что у наркоза свои преимущества. Не мог, во–первых, потому, что все время делал вид, что перемена происходила с его ведома и согласия. Не мог и по другой причине: изучив метод анестезии, беспристрастно проверив ее за операционным столом, он убедился в ее преимуществах перед наркозом. Те, кто видели сейчас операции Студенцова, должны были признать, что его искусство обезболивать не уступает его хирургическому мастерству.
Чтобы стать хозяином положения, «выбраться из обоза», как мысленно называл свое положение Студенцов, надо было серьезно изучить онкологию. Не ту историко–теоретическую ее часть, полную противоречий и взаимно исключающих гипотез, а диагностическо–лечебную. Так усвоить все признаки заболевания, чтобы по жалобам больного, малейшим оттенкам его самочувствия, по внешнему обследованию предугадать картину рентгенограммы. Десятилетиями накапливались эти наблюдения, одни стали достоянием многих, другие оставались известны лишь отдельным врачам. Яков Гаврилович этим искусством не интересовался. Уверенный, что раннее распознавание болезни — дело терапевта, он ограничивался свидетельством гистолога, который приносил ему бесспорное свидетельство перерождения тканей, ставших раковыми, или рентгенолога, указывавшего точное местоположение опухоли. Нозый метод работы, введенный Андреем Ильичом, требовал от хирурга знания диагностики, и Студеицову пришлось этому поучиться.
Чтобы скрыть свое неумение делать то, чего он до сих пор чуждался, и научиться упущенному, Яков Гаврилович ввел систему консилиумов. Время от времени на собрании клиницистов института заслушивался доклад лечащего врача о состоянии его больного, и после обсуждения утверждался диагноз. Еще раз консилиум выслушивал врача, когда он предлагал оперировать больного. Снова скрещивались мнения и истолковывалось по–разному течение болезни. У каждого клинициста был свой опыт, свое понимание заболевания, и обсуждение затягивалось надолго. Яков Гаврилович внимательно выслушивал каждого, никого не перебивал и не позволял себе шуток. Решающее слово принадлежало ему. Он говорил обычно последним, и всегда его заключение было интересно и умно. Все восхищались его проницательностью и тонкостью анализа, и никому в голову не приходило, что искусству разбираться в состоянии болезни Яков Гаврилович научился у них. Первое время он старательно выслушивал всех и не совсем уверенно выбирал одну из точек зрения. Подучившись, он стал больше себе позволять — опровергать других и утверждать собственное мнение. Одного только Студенцов себе не позволял: поучать, красоваться и ради меткого словца отказываться от правильного решения.
19
Пока Елена Петровна болела, в институте произошли большие перемены. Некоторые вести о них доходили до нее и во время болезни, кое–что рассказывал ей Андрей Ильич, но больше всего поразил ее сам Студенцов. Увидев его мельком в палате, она вначале подумала, что он все такой же, без перемен. «Без перемен» означало, что Яков Гаврилович по–прежнему руководит институтом, присутствует и выступает на конференциях, болезненно воспринимает чужие успехи, не выносит противоречий, блистает остроумием, а в общем — не плохой человек. На докладе Ванина Яков Гаврилович растрогал ее проявлением дружбы к приезжему врачу. Она долго потом вспоминала «умного медведя», взгромоздившегося на трибуну, и даже сохранила некоторые из рисунков, сделанных во время доклада. На одном из них он был изображен косолапым, в модном костюме, с усами и бородкой, снисходительно взирающим на аудиторию. Доклад не понравился Елене Петровне, он показался ей «сплошной философией» — чем–то абстрактным, несовместимым с практическими нуждами врача.