Последующие размышления не дали Злочевскому усидеть на стуле, он вскочил, потоптался на месте и, словно отбиваясь от назойливой мысли, яростна покачал головой. Он никогда не поверит, что Семен Семенович способен за кем–либо волочиться. Во всяком случае, не за Евгенией Михайловной… Тут что–то не так… Все это выдумки Ардалиона Петровича, он просто невзлюбил Семена Семеновича… Удивительно даже, где бы что ни случилось, Пузырев тут как тут, он и судья, и посредник, все может разжечь и потушить… Почему должен Лозовский оставить город? Бедняга побывал уже однажды в изгнании, а сколько продлится другое?
Вот что значит заблуждаться, не видеть того, что творится под носом. Изверга принял за праведника, волка за друга, чуть ли не за опору и надежду человечества… Где ему, болтуну–попугаю, с Лозовским сравняться, тот во сто крат лучше и чище его. Он и врач, каких мало, и без памяти любит свою терапию. Такого человека грех не поддержать. Он — Злочевский — выложит Ардалиону Петровичу все, что у него накипело, хотя бы и пришлось потом остг вить институт. Таково его решение, ничто не помешает ему именно так поступить.
Решимость Злочевского продержалась недолго. За первыми сомнениями пошли другие, ни теми, ни другими нельзя было пренебречь. Поссориться с Пузыревым и разойтись с ним он всегда успеет, а не повредит ли это Лозовскому? Ардалион Петрович обещал издать его книгу солидным тиражом, выручить из беды и прекратить судебное дело, — кто знает, как отнесется к этому Лозовский. Почему бы ему не согласиться? Со временем враги оставят распри, чтобы вовсе потом забыть о них. Во всяком случае, его, Злочевского, долг передать Семену Семеновичу условия Пузырева, сделать это сейчас же, безотлагательно, а удастся — помочь им столковаться…
В тот же день, вернее — час спустя, Валентин Петрович постучался в кабинет главного врача больницы № 20 вблизи Серпуховской площади.
Знакомый женский голос пригласил его войти. В маленьком помещении, едва вмещающем небольшой столик, застланный простыней, два стула и стеклянный шкаф с хирургическими инструментами, слегка опер–шись на стол, стояла Евгения Михайловна. На ней был белый халат с туго накрахмаленным воротничком и белая шапочка, кокетливо примятая по бокам. Густые каштановые волосы, каймой выступавшие наружу, мягко оттеняли ее бледное лицо. Злочевскому показалось, что она чем–то встревожена, неспокоен взгляд ее больших голубых глаз, на пухлых губах полуоткрытого рта застыло выражение неуверенности и смущения.
— Семен Семенович скоро придет, — приветливо произнесла она и, словно он находился у нее в гостиной, радушным жестом указала на стул. — У вас на этой неделе была большая удача, — аккуратно усаживаясь, чтобы не помять халата, сказала Евгения Михайловна, — мне рассказывали ваши друзья.
Валентин Петрович сделал усилие, чтобы вспомнить, какую именно удачу Евгения Михайловна имела в виду: он задумался, нахмурил лоб, пожал плечами и, мысленно перебрав все события недели, твердо заявил, что удачи давно не сопутствуют ему.
— Вы, верно, спутали, у меня положительно ничего не случилось.
Евгения Михайловна притворно вздохнула и умолкла. На ее языке это означало: «Один из нас несомненно напутал».
Душевное состояние Валентина Петровича не располагало его к долгому молчанию, а между тем по тому, с каким интересом Евгения Михайловна делала записи в блокнот, были основания полагать, что она не скоро прервет молчание.
— Была у меня удача, это так, — неуверенно произнес Злочевский, — я извлек из трупа огромное сердце в восемьсот пятьдесят граммов… Вы, надеюсь, не это имели в виду…
Она положила на стол свои узкие розовые руки и, не поднимая головы, сказала:
— Именно это имела я в виду… Вы случайно сюда забрели, — после короткой паузы спросила она, — или у вас дело к Семену Семеновичу?
Злочевский не сразу нашелся. Его прямая натура не мирилась с полуправдой: рассказать о поручении Пузырева, не упомянув о намеке на ее близость к Лозовскому, казалось ему невозможным.
— Как я сюда попал? — придумывая выход из затруднительного положения, протянул он. — Надо бы мне с ним потолковать.