Словно с тем, чтобы дать Лозовскому ощущение времени, отделить в своем повествовании один период жизни от другого, Евгения Михайловна немного помолчала. В эти мгновения она успела убедиться, что он с интересом ждет продолжения, и взгляд его, обращенный к ней, благодарит за откровенность.
— Отца сменил Ардалион Петрович. Я, видимо, никогда не любила его, но подобно химическому элементу, валентность которого неудержимо влечет его восполнить себя другим, чтобы по–новому стать полноценным, я сознательно и бессознательно искала в окружающих те свойства души, которых мне не хватало. В характере Ардалиона Петровича, как мне казалось, природа уместила все то, чего я лишилась со смертью отца. Этого было достаточно, чтобы, скованная его вниманием и привычками, я привязалась к нему. Подобными связями живут многие женщины, к одним эти узы пришли на смену любви, к другим — и вовсе вместо нежного чувства. Из моего опыта я поняла, что любовь не рождается ни в ранние, ни в поздние годы жизни, она является на свет с первым вздохом человека. Пока характер ребенка не определился, нет общественных требований, нет и сложных конфликтов, — душевный мир матери вмещает все, что может понадобиться молодой жизни. Но вот пришли первые испытания, сложность их кажется непреодолимой, и подросток устремляется к отцу. Его сила и ум, способность решать житейские затруднения, высказывать храбрость в минуты опасности и отвращать несчастья — утверждает эту любовь и привязанность. В будущем юноша и девушка спросят у подруг, товарищей и возлюбленных тех же особенностей души. Ведь нужда в них возникла не случайно, их определила конституция характера, степень его оснащенности, излишка в одном и недостатка в другом… Вы удивляетесь, Семен Семенович, что я временами словно не знаю, куда себя деть, провожу вечера на концертах и выставках или в кругу друзей и рада любому поводу куда–нибудь приткнуться. Моя ли вина, что некому навязать мне желанную опеку, и далек от меня тот, чьи достоинства души так близки и нужны мне.
Она умолкла и торопливо встала с намерением уйти. По тому, как она неверно ступала и вздрагивали ее руки, приглаживая платье, Лозовский понял, как ей нелегко. Он взял ее за руку и сказал:
— Потерпите немного, Евгения Михайловна, я не дождусь того дня, когда с чистой совестью смогу вас назвать своей женой. После первой нашей разлуки я больше не влюблялся и видел себя в одном ряду со страдальцами из «Белых ночей», «Первой любви» и «Вешних вод» — вечным холостяком. Пусть пройдет немного времени, не вечно же мы будем воевать. Ардалион Петрович не должен считать меня совратителем, человеком, способным из мести лишить его друга и жены.
Он говорит это ей не впервые, но как может он считаться с мнением врага, с тем, что подумает недоброжелатель — враг без сердца и чести, утративший облик человека.
— Что вам до него? — со вздохом, напоминающим стон, произнесла Евгения Михайловна. — Он домогается вашей гибели, ссорит вас с обществом, приписывает вам преступления Откуда это ваше христианское многотерпение?
Вместо Лозовского ответили его руки: горячие, сильные и неугомонные, они разомкнулись, разошлись, чтобы снова вернуться и беспомощно лечь на колени.
— Мои нравственные представления не зависят от человека, с которым свела меня судьба. Я честен и с тем, кто бесчестен, сочувствую тому, кто сам на это чувство неспособен. Что мне до Ардалиона Петровича! Мне прежде всего надо с собственной совестью поладить. Она ближайший мой друг, а порой и неважный советчик…
— Когда мне казалось, что я люблю Ардалиона Петровича, я не бегала от себя на край света, — не то отвечая собственным мыслям, не то продолжая свои признания, с грустью продолжала Евгения Михайловна, — мне и дома было хорошо. Он не отходил от меня вечерами, и я не чувствовала своего одиночества… Он п сейчас рад бы случаю отвлечь меня от дум. Чего только не измыслит, не посулит… С ним мне не легче, а еще тяжелей.
— Я прекрасно вас понимаю, — тронутый ее печалью, сказал он, — постарайтесь и вы понять меня…
— Ничему вы не научились, и незачем мне вас понимать, — отказывается она слушать его. — У вас нет мужества его огорчить, опасаетесь, что он плохо подумает о вас, а меня оставлять рядом с ним, заставлять меня слушать и видеть его, — совесть вам позволяет. Опомнитесь, Семен Семенович, — все глуше звучал ее голос, — вы судите о нем, как о равном. Кого вы поставили рядом с собой? Ведь вы так же не знаете его, как не знала его я в первое время.