Речь Евгении Михайловны была прервана появлением Ардалиона Петровича. Он вначале высунул голову в дверь, некоторое время помедлил и вошел.
— Ах, это ты, — весело произнес он, — а я все думал, кому это моя жена душу свою выкладывает и, к слову сказать, меня с грязью смешивает. А ты, Семен, мне нужен, есть дельце к тебе.
Евгения Михайловна взглядом удержала Лозовского на месте.
— Погоди немного… кончим наш разговор… — Семен Семенович пришел уже в себя от неожиданности. Спокойствие Евгении Михайловны придало ему уверенность, а речь Ардалиона Петровича, одинаково неуважительная к ним обоим, покоробила его. — Я занят, — холодно добавил он, — освобожусь — зайду.
Пузырев почему–то потянул себя за ухо, провел рукой по подбородку и после короткого раздумья махнул рукой:
— Охота тебе пустяками заниматься, всякие небылицы выслушивать. Мне понравились твои слова: «Говори правду в лицо и не отплевывайся за глаза…» — Подтвердив, таким образом, подозрения Лозовского, что их разговор подслушан, Пузырев настойчиво повторил: — Заходи же, я жду… На ловца, говорят, и зверь бежит.
Развязный тон и бесстыдное признание рассердили Семена Семеновича.
— На ловца, говоришь, и зверь бежит, а ведь волк не охотится у своего логова…
— Нет, нет, ты мне нужен, — сделал он вид, что не расслышал колкости Лозовского.
— А вот ты мне не нужен, нисколько не нужен, — выпрямляясь во весь рост и окидывая Пузырева неприязненным взглядом, холодно произнес Семен Семенович.
— Ну, ну, глупости, заходи, — сопровождая свою речь снисходительным смешком, он взглядом пригласил Евгению Михайловну образумить задиру. — Ты видел Злочевского?
Лозовский вспомнил, что видел его на собрании, и подтвердил.
— Тем лучше, заходи, не пожалеешь.
— Ты мешаешь нам, — вмешалась Евгения Михайловна, — Семен Семенович занят сейчас.
После ухода Пузырева прерванная беседа не скоро наладилась. Евгения Михайловна вначале хотела передать свой разговор со Злочевским, но затем передумала, пусть лучше узнает от Ардалиона Петровича.
— Вы хотели мне что–то сказать, — чутьем угадал Лозовский.
— Нет, нет, это я так… Мне припомнилось нечто совершенно постороннее… Даже непонятно, почему вдруг… Я когда–то запечатлела в своем дневнике воображаемое обращение к себе же. «Ты напоминаешь мне тополь, — записала я, — возвышающийся где–то в горах. Могучая крона и крепкие ветви простираются к небу, тянутся свободно и гордо, ни ветру, ни молнии их не сокрушить. Таким выглядит тополь лишь снизу, сверху глазам представляется другое. Две скалы охраняют его от невзгод — одна от студеного севера, а другая от стихий небес…» Вся моя жизнь прошла под опекой, без опыта и знаний жизни, всегда под чьим–нибудь крылом… И сейчас у меня два сильных защитника, два могучих утеса, готовых обрушиться друг на друга, схоронив меня под собой… Трудно мне между вами, тягостно жить в мучительной тревоге за судьбу одного и ненавидеть другого только за то, что его взгляды не совпадают с моими. Временами во мне вскипает обида на собственную щепетильность, на нравственную чувствительность, рассорившую меня с моим душевным благополучием и чувством кажущейся любви.
9
В кабинете Пузырева Лозовский был всего лишь два раза после возвращения из Сибири. Запомнились массивный книжный шкаф с резными колонками и причудливой верхушкой, изображающей орла и его подругу — орлицу; аккуратно расставленные книги в добротных переплетах и с перечнем их на листке, прикрепленном к нижней полке; дубовый письменный стол на тумбах, обитый зеленым сукном, блистающий порядком и чистотой; картины в дорогих рамах на оклеенных дорогими обоями стенах. Единственно новым в кабинете были длинные ряды портретов ученых, развешанные без рамок под потолком. На каждой фотографии значилось имя, фамилия и национальность.
Семен Семенович мельком взглянул на галерею портретов. Этого было достаточно, чтобы Ардалион Петрович загадочно поджал губы и поднял указательный палец кверху. На его языке это означало: «Внимание!» Гость принял к сведению предупреждение хозяина и задержал саой взгляд на отдельных фотографиях.