— Ничего, я постою, — ответил на приглашение Семен Семенович, — поговорим о деле.
Ардалион Петрович с сосредоточенным видом пустился шагать взад и вперед по кабинету и, словно перебирая в памяти мелькавшие в его сознании мысли, жестами и гримасами отбирал одни и отвергал другие. Эта умственная работа привела его наконец к делу.
— Так вот, читал я твою книгу… Толстая… сразу не проглотишь, поперхнешься… Много в ней всего, прямо тебе скажу, нахапал ты добра более чем достаточно. На то и компиляция, чтобы чужое компоновать… Слышал я про твои неприятности и о суде. От нас потребовали документацию, пришлось послать. Крепко на тебя насели, выбраться будет нелегко. И кому это вздумалось такую кашу заварить?.. И меня, чего доброго, в свидетели потянут… Не любят у нас новшеств, так и смотрят во все глаза, как бы кто–нибудь что–нибудь не открыл… Удивительно даже, все кругом и складно и прекрасно, комар носа не подточит, а сунься с новой мыслью — съедят, бюрократу все равно кого лопать… Есть у меня такой дружок, с виду и добрый, и любезный, и даже услужливый. Попросишь его, он и слово замолвит, напишет такое, что мало спасибо сказать, и тут же такое словечко ввернет, что убить его мало… Погубит человека — и глазом не моргнет.
Самоуверенный тон и важность, с какой Пузырев говорил о своей особе, непоколебимое убеждение, что каждая его мысль полна глубокого смысла и неоспорима, начинали раздражать Семена Семеновича. Направляясь сюда, он дал себе слово не вступать в споры и проявлять терпение, но с первой же минуты почувствовал, что ему с собой не совладать. В каждой фразе Лозовскому чудилась скрытая издевка, намерение подтрунить, чтобы вывести его из терпения. Сейчас он едва не бросил Пузыреву: «Я знаю твоего дружка, уж очень он тебя напоминает… Ты не согрешишь избытком милосердия».
— Ты отлично знаешь, Семен, что я добр и благороден, — с истинно трогательным простодушием произнес Ардалион Петрович, — и не станешь, конечно, этого отрицать.
— Ты добр и благороден, как головоногий моллюск, — с шутливой интонацией, рассчитанной на то, чтобы не рассердить Пузырева, произнес Лозовский, — у него три сердца, голубая кровь и свойство менять окраску, которому позавидовал бы любой хамелеон. Ко всему прочему это милое создание родственно нашей улитке…
Обидная речь и оскорбительные сравнения неожиданно вызвали долгий раскатистый смех. Ардалион Петрович сорвал листок с календаря и принялся энергично записывать удачное сравнение, со вкусом повторяя каждое слово вслух. Эта удачная параллель пригодится ему.
— До чего ты остроумен, Семен, с тобой поспорить одно удовольствие. Взял да обрезал, а ты сиди и записывай его премудрости. Жаль, что ты такой… горячий и так трудно с тобой поладить… Очень тебе нужно было пичкать больных сырым мясом, уротропином, пчелиным ядом, медом и всякой всячиной. Что у нас, фармакопеи нет? Названий всяких трав и микстур больше, чем блох у собаки. И правило для нашего брата одно — удалось больного на ноги поставить, слава богу; не вытянул и несчастный богу душу отдал — значит, так суждено. О таких, как ты, фантазерах, Гёте сказал: «Ни мифы, ни легенды в науке не терпимы. Предоставим поэтам обрабатывать то и другое на пользу и радость мира». Жил бы как все, — так нет, подавай ему и старину, и бабьи наговоры, и снадобья шаманов… Ведь ты умный и способный человек, возьми себя в руки…
— Гёте и другое сказал, — ответил Лозовский: — «Природа, чтобы расщедриться в одном, должна поступиться в другом». Щедро наградив меня умом и способностями, она вынуждена была в этом отказать тебе.
Довольно с него, этот назойливый болтун не знает меры в своих наставлениях. Что ему надо? Пусть выложит без предисловий и обиняков.
Ардалион Петрович уже не смеялся, он с сожалением взглянул на собеседника, выпятил свою впалую грудь и энергичным движением провел рукой по усам, подусникам, бородке «бланже» и, словно исчерпав этим свое раздражение, с легким укором сказал:
— Так мы с тобой не сговоримся; пошутили, подурачились — хватит. Плохи, Семен, твои дела, другой на твоем месте костей бы не собрал, тебе повезло — вытянем тебя из беды. Все неприятности похерим, книге дадим ход, напечатаем, и большим тиражом. Из монографии выйдет неплохая диссертация, и опять–таки я тебе помогу.
Лозовский насторожился. Что с ним? С чего это он подобрел? Совесть заговорила или что–то новое надумал?
— Спасибо. Чем я обязан такому вниманию? Ты, кажется, до сих пор не очень жаловал меня.