Так ещё скандалы отца о его несостоятельности терпела и ни разу мне и младшенькой о нём дурного слова не сказала. Именно тогда я и понял, какой же сильной бывает женщина.
Территория лагеря была огорожена высокими бетонными стенами, а бараки, в которых и жили заключённые, сколочены из пластов плотно сжатых опилок. Тогда стояли лютые морозы, и я улизнул с урока арифматики, чтобы проверить, как же живут «отморозки», коих так ненавидел мой отец. Длинный домишка, похожий на ангар для коров, который я выбрал для изучения находился в противоположном от административного здания конце лагеря. За бетонным забором росли огромные сосны, поэтому вокруг были разбросаны шишки, гнилые иголки и отломившиеся в бурю ветви. Людей в том блоке быть не должно, вчера начался расстрел, поэтому вероятности нарваться на кого-нибудь из заключённых и патруля не было.
Я помню леденящий холод внутри барака номер 26. Нет не от того, что на улице стоял декабрь. Просто там пахло смертью. Так гадко, что ты чувствуешь, как ломит твои собственные кости. Знаете, она всегда пахнет одинаково. Будь ты в море в пучине льдов и горящего пороха или в маленьком Тульском лагере. Смерть она одна.
Тогда меня это испугало, и я выбежал во двор, пытаясь согреться на морозном воздухе, ведь даже, упади я тогда в снег, было бы теплее, чем внутри этой коробки из опилок.
— Дыши глубже, малой, иначе горло застудишь.
Опёршись на бетонную стену, недалеко стоял мужчина и разламывал своими узловатыми и тонкими пальцами шишку. Он её ел. Я помню, как поразила меня эта картина. Конечно, ведь я не ожидал увидеть ни единой живой души, а уж тем более прервать чью-то трапезу.
— Простите, я не хотел…
— Успокойся, пацан, — он подозвал меня и протянул кусочек своего «лакомства», — я тоже не могу там находиться, да и не придётся больше. К закату меня заберут, когда тел не досчитаются.
— Вы сбежали от наказания? — Я засунул ломтик себе в рот и сморщился. Никогда не забуду этот кислый вкус. — Вы боитесь?
— Конечно, боюсь. Я всегда был трусом. — Черноволосый мужчина продолжал поедать шишку, ведь на большее беглецу и рассчитывать не стоило. — Хотя все мы мужчины лишь жалкие трусы.
— Неправда! — Я опустился на снег рядом с этим странным человеком и обнял руками колени.
— Да ну, — он оглядел меня и улыбнулся, хотя половина его лица, сильно изуродованная и скрытая отросшими волосами, была неподвижна. — Назови мне хотя бы одного храброго мужчину, малой.
— Мой папа. Он настоящий полковник! А все военные храбрые люди, иначе бы их не награждали!
— Это ли не лагерный начальник, водящий сюда шлюх, пока его жена чуть ли не побирается?
Я знал об этом. Слухи в маленьких городках распространяются со скоростью новых военных имперских кораблей, да и Пётр Иванович никогда и не скрывался, а бывало, приводил женщин прямо домой. Сёстры плакали, тогда мама закрывала им рты, но она никогда нет. Правда, ночью я чувствовал, как её маленькая и тонкая фигурка обвивает меня, а ткань на плече промокла от слёз.
— Он самый настоящий трус, малой. Ведь не ценит настоящую любовь, а лишь тонет в жалости к себе и упивается своей вседозволенностью. — Его худое лицо было повёрнуто ко мне. — Запомни, женщина — самое сильное существо на свете, потому что она готова уничтожить себя ради любимых. Полностью раствориться и не просить взамен ничего. Она не боится, пусть и терять ей куда больше, чем нам.
Я молчал, но отчего-то решил сказать мысли, посещающие меня каждую бессонную и слёзную ночь, абсолютно незнакомому и странному человеку.
— Я никогда не поступлю, как он. Я вырасту и защищу маму. Мы все вместе поедем на юг, к морю. Она рассказывала нам о медвежьей горе, Саша с Машкой обязательно увидят её, они будут носить самые красивые платья и есть столько шоколадных конфет, сколько захотят. — Тогда я сжимал своё потрёпанно пальто, и слёзы обиды катились по моим щекам. — И мама больше никогда не будет плакать. И руки у неё вновь будут мягкие и белые. Ведь я не трус!