– О, моя маленькая русская птичка Галочка, – улыбнулась Марта, – с вами ничего не случится. Я знаю, как это нужно сделать, я пять лет подряд вижу один и тот же сон: я стою с этой туникой в руках и шепчу… шепчу.
– Шепчете?
– Это нужно шептать над проточной водой, – она вытряхнула тунику из пакета и отправилась в ванную. – зло уйдёт, – доносился её голос сквозь журчание бегущей воды, – всё плохое уносит вода. Зло уйдёт… Господи, благодарю тебя за то, что ты дал возможность мне сделать это. Прости мне, как я прощаю её. Господи…
Галке вдруг показалось, что позади неё, в кресле сидит женщина с вязанием. Спицы мелькают быстро-быстро в руках, а руки… О, ужас! Руки покрыты страшными чёрными пятнами, точь-в-точь как…
Галка обернулась, но в кресле никого не было.
– Вот теперь – всё, – Марта, войдя в комнату, протянула Галке мокрую тунику. – Она чистая – не бойтесь. Можете смело носить – это ваш цвет, и действительно – ваша вещь. И невозможное возможно, – я простила её. Главное, чтобы она была ещё жива… и – здорова. Видит Бог – я и вправду этого очень хочу.
– Мне кажется, она жива, – прошептала Галка, глядя на кресло.
Она увидела, как далеко-далеко от Москвы, в старом северном городе, в доме на перекрёстке улиц Елизабетес и Тербатас, женщина выронила из рук вязание и прислушалась. Показалось, что хлопнула входная дверь. Она протянула руку, чтобы поднять вязание и увидела, что кожа на руке стала чистой – пятна исчезли…
Птица, недоумевая, уселась на спинку кресла: впервые за много дней, на ладошку хозяйки сесть не получилось. Хозяйка, вытянув перед собой обе руки, всё ещё не веря своим глазам, плакала.
Не встречайтесь с первой любовью…
Не встречайтесь с первою
любовью,
Пусть она останется такой,
Острым счастьем или острой
болью,
или песней смолкнет за рекой.
Хирург с лицом Славки Коростылёва лихо снёс верхушку моего черепа и начал ковыряться в мозгах чем-то сверкающим и острым, приговаривая: «Белая лошадь – это не всегда хорошо…» Его манипуляции причиняли мне дикую боль, а сверкающая штуковина издавала какие-то звуки. Кстати… Очень знакомые звуки…
Я проснулся и облегчённо вздохнул – это был всего-навсего обычный кошмарный сон. Хотя, кое-что из этого сна присутствовало наяву: дикая головная боль и странные звуки. Вот чёрт! Да это же телефон!
Попытка дотянуться до трубки немедленно отозвалась новым взрывом боли, и мне пришлось согласиться с мясником-хирургом из ночного кошмара, «Белая лошадь» действительно не всегда хорошо. Вчера мы с моим приятелем Славкой Коростылёвым обмывали его новую машину и пили виски «White Horse». А сегодня эта взбесившаяся кобылица резвилась в моей бедной голове и лихо цокала по черепу подковами.
Я всё-таки дотянулся до трубки, и теперь в мозгах буйствовал целый табун взбесившихся белых лошадей.
– Алло, – прохрипел я в обезумевшую трубку.
– Я так и знала, что ты до сих пор дрыхнешь! Я так и знала!
– Что ты знала, Кузнецова? Что ты вообще можешь знать о распорядке дня одинокого мужчины? Когда ты, наконец, оставишь меня в покое и поймёшь, что мы не в школе, и ты уже больше двадцати лет не староста?!
Лерка Кузнецова или Кузя, была, пожалуй, единственной из моих одноклассников, если не считать Славку, кто поддерживал со мной хоть какую-то связь. Она звонила мне почти каждую субботу и опекала меня так, словно мы продолжали учиться в школе.
– Какой там распорядок, – хмыкнула в трубке Кузя, – нажрался, наверное, вчера как скотина?
– Вот именно, как скотина, Кузя, как лошадь…
Кузнецова рассмеялась. Смех у неё остался прежним, звонким и заразительным, но это, пожалуй, всё, что осталось от нашей старосты Кузи Кузнецовой, да ещё неуёмное желание опекать меня.
– Это, потому что ты пьёшь лошадиными дозами, то бишь, вёдрами! Надо же, а? Лошадь…
– Белая лошадь, Лерка, – уточнил я и содрогнулся от отвращения.
– Ты – балда, Жорик! Ты хоть помнишь, сколько лет в этом году исполняется со дня окончания школы? Четвертачок, Жорж!
Слушая организационный бред Кузнецовой, я встал и попытался добраться до ванной. Из зеркала на меня смотрела опухшая физиономия мужика-мученика, ничего общего не имеющая с Георгием Николаевичем Катвицким, доктором исторических наук, преподавателем истории античности в местном художественном училище.
– Кузя, – прервал я повисшую на уши Кузнецову, – а ты не могла бы позвонить попозже, вечером, а ещё лучше – завтра вечером?
– Только и слышу от тебя: Кузя да Кузя, – обиженно отозвалась Лерка, – а я, между прочим, мать двоих детей, один из которых, между прочим, через месяц женится.
– Кузнецова, мать двоих детей, твою! – рявкнул я. – Имей же ты хоть каплю сострадания, а?!
– На тебе твою каплю, захлебнись, – язвительно прошипела Лерка. – Аня в городе, – и бросила трубку…
Похоже, что табун белоснежных лошадок переместился из головы в сердце.
Аня… Аня Смирнова. Третья парта у окна… Чёрная длинная коса и внимательный взгляд серых огромных глаз.
Школьный театральный кружок… Белое платье Амалии (Шиллера ставили – не кого-нибудь!). Я провожал Аню домой после премьеры и нёс какую-то чушь, а она слушала и улыбалась…
Наблюдая, как в стакане с водой растворялись, шипя, две таблетки аспирина, я продолжал вспоминать.
На выпускном вечере Валерка Крючков, вырядившийся в смокинг, спутал все мои планы. Я ведь хотел признаться Ане в любви… А гад Крючков вился вокруг неё весь вечер, не отходя. А потом они и вовсе исчезли куда-то, и рассвет встречать не пошли с нами.
Потом я уехал в Москву, поступать, – и поступил в МГУ – на исторический. Я не пропустил ни одной экспедиции, ни одних раскопок. Домой звонил редко, приезжал ещё реже. От всезнающей Кузнецовой я узнал, что Аня вышла замуж почти сразу после окончания школы за моряка-подводника и уехала с ним на Дальний Восток, что у неё уже двое детей и скоро будет третий…
А мне всё давалось как-то легко. После окончания универа предложили остаться на кафедре, затем – аспирантура, кандидатская, докторская… Женился на коренной москвичке, через три года развёлся…
После смерти матери понял, вдруг, что Москва осточертела мне хуже горькой редьки, всё бросил и вернулся в родной город, где и пребывал по сей день в полной уверенности, что сорок с хвостиком для мужика – не возраст и всё ещё впереди.
Из бывших одноклассников в городе остался только Славка Коростылёв и Кузнецова, встретив которую года три назад, я прошёл мимо. Она, попеняв мне на то, что я зазнался – своих не признаю, (а кто, скажите на милость, мог бы признать в этой необъятной бабище, проныру Кузнецову?) и выложила мне все новости, сообщив между прочим, что у Ани четверо детей. Я тогда ещё подумал, что может, оно и к лучшему, что Аня живёт так далеко. Если Лерка, родив двоих, превратилась в толстую тётку, то что же представляла из себя Аня?
Не скрою, иногда мне очень хотелось увидеться с ней, но с другой стороны, я боялся этой встречи. В моей памяти Аня оставалась всё той же хрупкой девочкой с длинной чёрной косой, и надругаться над светлым образом этой Ани я бы не позволил никому, даже Ане сегодняшней.
Таблетки сделали своё дело – головная боль утихла, только во рту оставался мерзкий привкус вчерашнего пойла. Меня передёрнуло.
Пока я заваривал чай, телефон звонил дважды. Трубку я не снимал, уверенный в том, что это Кузнецова названивает. Попив чайку и почти придя в себя, я с наслаждением вытянулся на диване и, бессмысленно гоняя телеканалы пультом, продолжал вспоминать. Кузнецовская капля сострадания разрослась до невероятных размеров. Я барахтался в водовороте воспоминаний, прокручивая в памяти день за днём из моей бестолковой жизни. Не то, чтобы я считал себя неудачником, нет, просто мне почему-то в очередной раз показалось, что если бы тогда, на выпускном, я набрался смелости и признался Ане в своих чувствах, всё сложилось бы по-другому.