А теперь о лосяке, который отправилась закладывать рачительная садоогородница Елена Ивановна. Легко догадаться, что образовано оно (тоже Еленой Ивановной) по аналогии с коровяком, коровьим навозом. Так что лосяк — это просто-напросто лосиные какашки, в изобилии раскиданные вокруг усадьбы Затуловских, очень опрятные твердые маленькие кругляшки, точнее — овоиды, совсем не пачкаются. Весной, пока все это пространство еще не поросло густой травой, Елена Ивановна собирала их ведрами, ссыпала в пластиковые мешки, а потом мешала с землей и опилками в специально сколоченных дощатых ларях и оставляла допревать до кондиции. Вот и месяц назад, в середине мая, они с Виталием Иосифовичем, как обычно, пустили этот лосяк в дело — сажали картошку. Может, кто не знает, как это делается — вот краткая инструкция.
Перво-наперво оживляется грядка, оставленная перекопанной еще с прошлого сезона, а потому перелопатить ее и разровнять граблями нетрудно. Потом в грядке шириной в полтора и длиной девять метров проделываются две неглубокие борозды и в эти борозды закладывается толстеньким таким слоем, сантиметров пять-семь, опилочно-лосяковая смесь, тоже прошлогодняя. После чего эта удобряющая подстилка слегка увлажняется из лейки и посыпается золой, припасенной от печки.
Потом с шагом 35–40 см на подстилку укладываются семенные клубни (если небольшие — по два) и все это сверху с помощью тяпки закрывается тонким слоем земли (с бруствера, образовавшегося, когда делали борозду). Казалось бы, все? Нет, теперь — последний удар кисти, как веточка повилики в коктейле «Слеза пионерки» (или комсомолки? Эх, память...) Венички Ерофеева: все сверху покрывается внушительным слоем перепревшей (опять с прошлого года) соломы. Все элементы этой композиции хорошо известны и на ноу-хау не тянут, но их сочетание вряд ли встречается еще где-нибудь, и Елена Ивановна любезно разрешила мне предать его гласности.
Ну ладно, а что же Виталий Иосифович?
Виталий Иосифович
покивал на прощанье Мише, перемыл чашки, махнул еще рюмку косорыловки и выполз посидеть на скамейке, поковыряться в собственных мыслях. Скамейку эту, сработанную собственными руками, ВИ любил, сиживал на ней частенько, а уж по вечерам непременно, особенно лунным. Бормотал, уставившись на белый кругляшок, что Бог на душу положит. На луне нарисована женщина, эта женщина не здешняя, не могу ее разглядеть. Это очень страшная женщина, и ее жертвами становятся те, кто ее увидал. А еще эта женщина старая, как луна эта женщина старая, и я знаю: от этой женщины никуда, никуда не денешься. Сейчас до вечера было далеко, луна не требовала внимания, и он решил пополнить очередной недавно начатый перечень. Он любил всяческие списки, инвентари, перечни — в жизни, в литературе, в поэзии: гомеровский список кораблей, ветхо- и новозаветные А породил Б, находки Робинзона Крузо, подарки капитана Немо обитателям острова Авраама Линкольна. Ах эта таинственная прелесть перечисления... Он вдруг открыл ее еще у совсем молодого Иосифа Бродского, когда о нем почти никто не ведал:
Ну и так далее.
Время от времени ВИ и сам сочинял такие перечни, что благоприятно сказывалось на его нервном состоянии, не всегда умиротворенном. Вот, скажем, список конных экипажей, давно им составляемый, подбирался к сорока позициям и недавно пополнился такими находками, как «гитара» и «берлина». Сейчас же он приступал к списку видов кораблей и прочей плавающей посуды, и перспективы тут были многообещающие.
Жмурясь на солнышке, он начал проборматывать названия всяческих посудин, сначала военных, даже не помышляя о сколько-нибудь корректной классификации, — его как редактора и любителя поиграть словами только сами слова и занимали, часто без всякой связи с действительностью. Но к этим звуковым и графическим сущностям был на редкость неравнодушен. Скажем, очень обижался за керосинку — такое плебейское наименование по сравнению, скажем, с благородным примусом. Ну кто сейчас помнит керосинку с керогазом? Они сопровождали дачную жизнь Виталия лет до тридцати — на чем же еще готовить, если выключили электричество или перегорела плитка? Он и запах этот помнит до сих пор, особый, молодой, свежий, — и почему-то в сочетании с запахом приготовляемого на керосинке варева — тушенки с картошкой: им они с одногруппником Вовкой Бриккером закусывали, когда в студенческие каникулы провели несколько дней на даче, наливаясь водкой и открывая друг другу душу по поводу неразделенных любовей. М-да, вот керогаза у них не было, он только видел, как с ним управлялась, чертыхаясь, соседка Эсфирь Самойловна — видно, коптил. Ну вот, а примус у них появился только походный, они брали его с собой, когда всей семьей катили на машине в Одессу и на остановках разогревали на нем болгарские консервированные голубцы и фаршированный перец — совсем другой запах, надо сказать. А откуда у примуса такое имя, ВИ узнал куда позже: разгадка оказалась до скучного простой — швед Франц Линдквист, который изобрел это чудо (не коптящее, кстати) аж в 1892 году, основал фирму Primus АВ, где и выпускал сие изобретение. Так и пошло — примус (вроде ксерокса, которым стали обзывать все копировальные машины кто бы их ни произвел на свет). Звонкая латынь, красиво, не то что подзаборная керосинка.