Пышма опрятно прожевал кусочек сосиски и ласково взглянул на Илью.
— Я... не знаю. Я как-то иначе это представлял. По крайней мере, когда писал.
(Я тоже. Когда читал. Помню озноб, который бил Никиту в телефонной будке на Покровском бульваре. Расплывшиеся лица встречных, сполохи салюта. И честное признание самому себе, что здесь больше обиды, чем боли. Невезения, чем утраты. Признание, впрочем, состоялось потом, на перроне Вытегры, куда Никита выволок бессмысленно щегольской чемодан и откуда был уведен — жить дальше — прорабом Фомой Ильичом Фабером, крепко шагавшим белесыми сапогами по лимонным разводам собачьей мочи на снегу.)
— Бросаются в глаза красивости слога, несколько... э-э... нарочитые. Скажем, «лимонные разводы собачьей мочи».
Илья смотрел в стол.
— Они обычно появляются, когда у автора не слишком богатый запас свежих мыслей... Вы не должны на меня сердиться, коллега, литература не терпит недоговоренности, лицеприятия... М-да, запас мыслей или, если хотите, изобретательность в сюжетных поворотах оставляют желать... Тогда в ход идут комары, штопающие воздух, жирные запятые попугаев или вот эти... разводы — в зависимости от климата и прочих обстоятельств. Хотите еще кофе, я принесу?
Илья машинально кивнул.
Пышма быстро вернулся и ловко поменял пустую чашку Ильи с растерзанной сахарной оберткой на новую с венцом бежевой пены.
— Комаров у меня не было, — сказал Илья.
— Верно, комары не у вас.
— А мне нравится.
— Что?
— Комары, штопающие воздух.
— Так и мне они нравятся. Еще как! Набоков все-таки. Но все это — матерьял. А матерьял, как говаривал один утонченный мыслитель, никогда не спасает произведение искусства, и золото, из которого отлита статуя, не прибавит ей, знаете ли, святости... Впрочем, вернемся к вашей постройке. Никита чередует детские воспоминания, передаваемые бумаге, с бесконечными разговорами. Главный собеседник — этот прораб с говорящим именем. И вот все тонет в словесах, ни действия, ни поступков...
(Были ли поступки? Никита как раз писал, чтобы выяснить это окончательно. Где он их только не искал. Заглянул во двор послевоенного детства — там Толян, мастер на поступки. Никиту он презирал и поколачивал, да еще не больно, а как-то грязно. Обидно. И этот желтый плевок в школьной уборной — мерзкая скользкая блямба, впившаяся в ботиночный шнурок. Огненно-рыжий автор плевка-поступка приказал харкотину не трогать, так идти в класс.
Зато были смелые письма, полные стихов и намеков. «Люда, люди тоскуют люто, если их не погладить встречей, небо ясное им не любо, и дожди от тоски не лечат...» Пока не увидел, как узенькое жало — клик! — выскакивает из рукояти. У владельца этого инструмента красивые бешеные глаза, худые пальцы и мать — дирижер с мировой известностью. Очень способный на поступки юноша.
И так далее. Никакого действия. Вернее, противодействия. Хрестоматийный трус. Это было ясно всем, кроме самого Никиты, и стало открываться ему только там, в Вытегре, когда, вернувшись с трассы, он садился писать.
— Свет не мешает? — спрашивает Никита Фабера, у которого поселился.
— И что ты каждый раз спрашиваешь, — отмахивался Фома Ильич. — Мне-то что — глаза закрыл и сплю. И тебе советую. Через работу дурь из головы выходит, а от писанины мозги засоряются.
Как-то, уже лежа в постели, Фабер спросил:
— Слышь, Никита, ты что засмеялся, когда имя мое узнал?
— Говорящее оно у вас.
— О чем говорит?
— О профессии. Хомо фабер — человек-строитель.
— Ишь ты. А твое что значит? — поинтересовался Фабер.
— Мое? — Никита криво улыбнулся. — Мое в переводе с греческого — победитель.
И человек-строитель засыпал, а победитель продолжал разворачивать бесчисленные фантики, в которые, как он думал, была упакована истинная его натура.
— Все речевку выучили? — Зина, старшая пионервожатая, обводит их ясным взглядом. — Пррроверяю. Айнетдинов!
— Кто шагает дружным строем? Те, кто новый мир построят...
— Булинов!
— Кто шагает дружным строем...
— Ванцев!
— Кто шагает...
— Денисов!
Никита собирается с духом.
— Я не буду.
— Что не будешь?
— Говорить это.
— Не выучил речевку?
— Нет такого слова. — Голос Никиты звенит и прерывается. — Есть речение. Я в словаре смотрел.
Зина берет себя в руки.
— Слово ему не нравится. Всем нравится, а ему не нравится. Ладно, стихи говори.