протертый на сгибах экстренный выпуск газеты «Утро России» от третьего марта 1917 года с извещением об отречении императора и отказе от престола великого князя Михаила Александровича. Дед Семен написал наискось толстым синим карандашом: «Россия свободна!» Ох уж этот дед, как бы сейчас сказали, чуйки у профессора не было;
и кое-что еще.
А среди этого кое-чего оказалась красивая металлическая коробочка, снабженная надписью His Master’s Voice и набитая доверху блестящими американскими патефонными иглами, которые — ВИ запомнил со слов мамы — остались как память об его отце. Тот привез их из Польши в 1939 году, куда попал в составе своей воинской части, отправленной на дружескую встречу с немецкими войсками для наведения, видимо, порядка в страдающей от его, порядка, отсутствия соседней стране. Так вот, коробочку Виталий Иосифович оставил себе (память все же), а иглы щедрой рукой пересыпал в лоточек, который Миша толчком пальца выдвинул из патефонного бока.
Виталий Иосифович вообще тосковал по вещам из прошлой жизни, поскольку там она, жизнь, была, а впереди, по строго официальной терминологии, оставалось только дожитие. Не хватало ему милых аптек с так называемым ручным отделом, куда ты просовывал рецепт с каракулями врача и заказывал порошки да пилюли (не путать с таблетками, те-то пилюли делали вручную), микстуры и мази, и выдавали их тебе в коробочках да бутылочках с повязанными у горла на манер слюнявчиков треугольными бумажками, на которых повторялась рецептурная пропись, — ну да, сигнатурками. А еще бытовало забавное слово «отрез» в приложении к куску ткани, скажем, на пальто или костюм. С такими отрезами шли либо к частному портному, либо в ателье с птичьим названием «индпошив», а там — опять же ушедшее из обихода слово — закройщик снимал с тебя мерку, а потом ты приходил на примерку, и на тебя надевали пиджак без рукавов и подкладки, и водили по этому полуфабрикату плоским мелком, и что-то там закалывали булавками... А куда, не без горечи думал он иногда, куда подевались густо населявшие дачное детство несказанной красоты жуки-бронзовики? А где теперь увидишь придавленные толстенным стеклом фотографии жен, детей и собак на письменном столе? Ну и так далее.
Но — к иглам. Получив такое богатство, Михаил Сергеевич с той поры стал приглашать ехидного злоречивого соседа на эти самые экуте-утренники, и оба старика погружались в светлую ностальгию, даруемую музыкой их юности. Сегодня в меню предлагалась Клавдия Ивановна Шульженко с ее классическом репертуаром:
Когда пластинка зашипела, давая понять, что песня закончилась, Миша осторожно поднял головку звукоснимателя, перевернул диск, покрутил ручку завода пружины, и Клавдия Ивановна вступила снова:
— Ну да, Илюша Жак, как же, как же, помню, — заскрипел Виталий Иосифович. — Ты, конечно, спросишь, какой он к черту Жак, какие могут быть Жаки в местечке под Полтавой? Так вот: очень даже могут. Жак — это такая форма фамилии Зак, а та, в свою очередь, возникла как аббревиатура словосочетания зера кодашим, что в переводе с иврита означает «священное семя». Я бы тебе рассказал, откуда это самое семя попало в Белоруссию, а потом и на Украину, но мы ведь сейчас не об этом, так что в другой раз. Тем более что Илья Семенович оттуда сбежал на Кавказ, в Баку, там в консерватории учился...
— Господи, это-то тебе откуда известно? — Миша никак не мог привыкнуть к всезнайству соседа.
— Да бывал он у нас, у моего деда, на Псковском, после войны. Симпатичный дядечка, я у него на коленях сидел, а он на пианино наигрывал свое «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали». Вообще-то он тогда в Ленинграде жил, а в Москву приезжал с Шульженко, он ей аккомпанировал. Она Илюшу обожала, вспоминала после его смерти, что, когда поет его «Руки» — может, помнишь: «Руки, вы словно две большие птицы...» — так вот, писала, что Илюша играл как бог и она каждый раз пела эти «Руки», словно обращаясь к нему: