— Статья?
— Чего?..
— Статья — спрашиваю!
— Шпиён…
— Сними рубаху!.. Порядка не знаешь?
Старик обнажил сухую, впалую грудь. Майор придавил к ней стетоскоп.
— Западник?
— А?..
— Глухая тетеря… Западник — спрашиваю?
— Не-е… курский.
— Срок?
— Десятка…
— Дыши!
— Нечеем дыхать… гражданин врач… майор…
— Одевайся! — Баринов показал два пальца. — Сле-е-едущий!
Держась за косяк двери, шагнуло какое-то подобие человека. Конусообразная голова была повязана грязно-зеленым кашне. Глаза провалились, но еще остро смотрели из глубоких впадин.
— У меня… ре-зо-лю-ция…
Говорил он по складам, глухо ронял слова. Протянул тетрадочный листок. Пальцы мелко дрожали.
— Какая там резолюция? — Баринов поморщился и плоскими глазами пробежал по бумаге.
— Про-шу власти… пре-дер-жа-щие… оставить во… вве-рен-ной вам… Боль-ни-це. Скоро… умру. Рак!
Баринов бросил заявление на стол. На листке была размашистая резолюция майора Рабиновича: «Оставить».
— Госпитализировать в корпус восемь! — прихмурив брови, приказал Баринов, раздосадованный вмешательством начальника больницы. — Давно сидите?
— Сто лет… и мо-жет… еще… по-след-нюю ночь.
— Кем раньше работали?
— Член кол-л-легии… Чека… за-мести-тель Менжинского… был!.. Посол в Кит-та-е… был!.. Могу… идти?
— Ступайте!
В кабинет влез Оглобля. Под глазом синяк (память от Феди Кравченко). На груди татуировка: пол-литровая бутылка и надпись: «На луне водки нет».
Баринов заглянул в формуляр.
— Бессрочное заключение? Каторжанин?.. По луне тоскуешь?
— Да. Увижу — вою… — вызывающе ответил Оглобля, разозленный неожиданной «эвакуацией».
— Видно, делов наделал…
— Шоферил на немецкой душегубке.
— Много передушил?
— Надоть было боле…
Баринов сжал кулаки. Кровь ударила ему в лицо.
Я в ужасе подумал: «С кем мы здесь?!»
Вошел надзиратель. Я не поверил своим глазам: Крючок! Он не узнал меня, или сделал вид, что не узнал.
— Доставил тут одного хрукта с пересылки, товарищ майор. Наряд к вам…
Баринов посмотрел и отложил документ в сторону.
— Скажите лейтенанту Кузнику… этого душегуба до отправки этапа — в карцер!
— Есть в карцер, товарищ майор! — Крючок козырнул. — Шагай!
Увел Оглоблю.
За дверью послышалось:
— Разрешите?
В кабинете появился небритый кругленький человек в штатском пальто, с меховой шапкой в руке. Широко открытые глаза.
— Прибыл в ваше распоряжение, гражданин главный врач.
— Фамилия?
— Паников… Павел Алексеевич. Врач.
— Так, так… Документ у меня… Хирург?
— Хирург. Работал с академиком Бакулевым, — подчеркнул Паников.
— Вон как?.. Статья? Срок?
— Пятьдесят восьмая, десять… Десять лет спецлагерей.
— Так, так… Как же это вы, Паников, загремели сюда?
Паников пожал плечами, чуть улыбнулся:
— Неправильный диагноз, Алексей Михайлович… э-э… простите… гражданин главный врач, — сконфуженно поправился он.
Баринов из-под бровей взглянул на врача.
— Хм!.. Ошибка, по-вашему? — Ехидно улыбнулся.
— Да, ошибка! — вскинув голову, подтвердил Паников. — Прежде всего, моя собственная ошибка… Вел партработу в Первом медицинском институте… Поехал в колхозы. Увидел вопиющие безобразия. Обо всем откровенно написал Сталину. Думал, что искренность — откровение сердца… Вот, собственно, и… все!
— Я не судья вам, Паников, и не прокурор, — сказал равнодушно Баринов. — Ступайте в барак.[4]
Не прошло и пяти минут, как стремительно вошел в кабинет Кагаловский — в белой шапочке, в накинутом на плечи бушлате.
— Неотложное дело, гражданин главврач! Извините…
Баринов с кислой миной посмотрел на беспокойного ординатора.
— Всегда у вас что-нибудь! — недовольно произнес он.
— Умирает профессор Минского пединститута Марголин! — быстро и взволнованно заговорил Лев Осипович. — Единственное спасение — антибиотики! У нас их нет. Но они есть у сына профессора во Владивостоке! Он врач. Разрешите ему телеграфировать? У меня на лицевом счете найдутся деньги!
— Заключенным не положено пользоваться телеграфом, — спокойно ответил Баринов, пробегая глазами формуляр очередного этапника.
— Гражданин майор! Тут вопрос жизни и смерти ученого!
— Марголин — заключенный. У него не диплом в кармане, а номер на спине!
— Но я обращаюсь к вам как к человеку!.. наконец, как к врачу! Мы можем спасти Марголина!
Баринов повысил голос:
— Прежде всего я чекист, а потом уже врач!.. И не мешайте работать, доктор Кагаловский!.. Сле-е-едущий!
Лев Осипович резко повернулся и, уходя, пробормотал, но так, чтобы расслышал Баринов:
— Allez toujours![5]
Перевел ли эту крылатую фразу Баринов, понял ли ее смысл, но, отшвырнув формуляр на край стола, он раздраженно сказал:
— Мало ему дали — десять лет!
Комиссовка закончилась к вечеру. На этап ушло человек двадцать. А после ужина нарядчик принес формуляры уже на вновь поступивших: тридцать живых и тридцать первый мертвый. Акт гласил, что заключенный был застрелен конвоем при попытке к бегству.
— Что-то много таких актов, — сказал я. — Главное, «бегут» те, кто, судя по истории болезни, и ходить-то не в силах.
Юрка проговорил вполголоса:
— Ты разве не знаешь? Конвоиров за «бдительность» премируют. Оформляй, старик, поскорее этап и приходи в барак. На сон грядущий буду всем читать Есенина. Тебе могу и авансом. Хочешь?
Он сел на табурет, перекинул ногу за ногу.
— «Я знаю — время даже камень крошит… И ты, старик, когда-нибудь поймешь, что, даже лучшую впрягая в сани лошадь, в далекий край лишь кости привезешь…»
Юрка читал, я слушал его и вдруг заметил формуляр со знакомой фамилией. Ром!.. Яков Моисеевич… Мой тюремный друг!.. Полгода в одной камере!..
— Юрка! Уже развели этап по корпусам?
— Не перебивай! Какой ты, право… В бане еще!
Я сорвал с гвоздя бушлат и выбежал из канцелярии.
Яков Ром! Один из первых в стране начальников политотделов МТС. Награжден за работу в деревне орденом Ленина… С какой гордостью говорил он об этом в тюрьме!.. А как скандалил со следователем! Часто уводили его за это в карцер… И он и я объявляли голодовки протеста… От бутырской пищи у Рома обострилась язва желудка, шла горлом кровь. Он попросил купить свежего творога. Следователь сказал: «Признаешься — получишь и сметану». Тогда Ром добился вызова к начальнику тюрьмы. Тот высочайше разрешил купить через ларек килограмм творога. Нас было в камере четверо. Он каждого угостил…
Два санитара несли носилки с больным, укрытым одеялом. Позади шагал надзиратель с ушами-варениками. В воздухе кружились снежники.
Я остановил санитаров, отвернул одеяло, покрытое холодным белым пухом.
Он!
— Яков Моисеевич!
Из-под лагерного треуха на меня глядели усталые, бесцветные глаза. Губы чуть раздвинулись в скорбной улыбке.
— Что с тобою? — ненужно спросил я.
— Опять кровь…
— Не задерживаться! — прикрикнул надзиратель. Рома понесли в пятый корпус. Я вспомнил: в библиотеке есть книжка его жены, писательницы Игумновой.
В КВЧ репетировали «Весну на Одере». На сцене раздавался тонкий голос Олега Баранова. Я извинился, что не могу быть на репетиции, открыл библиотеку. Вот и повесть «Маркизетовый поход». Я поспешил в пятый корпус.
Ром лежал на койке с открытыми глазами. В палате — полумрак. Пахло йодоформом.
— Яков Моисеевич! Смотри!
Он повернул ко мне голову, увидел книжку, приподнялся, выхватил ее из моих рук и вдруг засмеялся:
— Неправда…
Поднес книжку к глазам.
— Танина… Танина… книжка… — Он задыхался от волнения. — Вот и повстречались, повстречались…
А долго можно ее не отдавать… книжку? — спросил тревожно.
— Держи сколько хочешь…