Вечером в бараке, чтобы отвлечься от томительной неизвестности, я подключился к кружку «ЧВВ», расположившемуся на двух смежных вагонках. По почину Михаила Берестинского в этом бараке был заведен «Час Веселых Воспоминаний». После ужина, коротая время до отбоя, заключенные собирались в кружок и каждый по очереди вспоминал веселую историю из минувшей жизни. Затея пришлась всем по душе. Берестинский, разумеется, играл в ней первую скрипку: рассказывал о всевозможных приключениях на киносъемках, о курьезах во время спектаклей, о комедийных сценариях и разного рода забавных житейских случаях. Все на сон грядущий смеялись. Быстрее проходила усталость от тяжелого рабочего дня, и сны не были беспокойными…
Сегодня палочка веселой эстафеты попала ко мне. Но только было я принялся за рассказ, как в бараке появился Дудкин.
«Сейчас скажет мне, что остаюсь!» — подумал я.
А он — совсем неожиданное:
— Мотай в клуб, братва! Киношка приехала! «Встреча на Эльбе»!..
«Кинопередвижка?.. — недоумевали мы. — На штрафной?.. ослабление режима. Вот это сюрприз!»
Шумно переговариваясь, пошли в столовую. Там уже рядами расставили скамейки, натянули экран — две простыни. Полно работяг.
Закончился сеанс. Все двинулись по баракам, в зябкую тьму.
Во дворе меня взял под руку Дудкин.
— Не волнуйся. Перепелкина тебя отстояла. Завтра уедешь!
В столовой после ужина нас собралось двенадцать: этап на Вихоревку. Сидели, ждали осмотра вещей. Под потолком еле тлела лампочка, усыпанная мошкой. Пахло кухонным паром. От мешков и бушлатов разило сыромятью. На дворе опять моросил дождь.
Гнус, на счастье, не дежурил. Обыскивать пришел надзиратель Чемоданов: пожилой, с сонными глазами. Прозвали его Тишайшим. Говорили: «У него лень под коленками живет». Войдет, бывало, Тишайший в барак, растянет в зевоте рот, махнет рукой и уйдет. И теперь он медленно, лениво пройдя по столовой, заглянул в раздаточное окошко.
— Шарсеги!.. Котлы моешь? То-то… А пирожки з мясом жаришь?
Хихикнул. Повернулся к нам, громко и сладко зевнул. Потом, придав лицу строгость, крикнул:
— Развя-яжь сидоры!
«Только бы не взял Вериных писем и тетрадку Четверикова!» — в тревоге подумал я.
Тишайший подошел к первому заключенному. Помял мешок.
— Чего тута? Золото?.. Ладно!
Ко второму:
— Чего тута? Бонба?.. Ладно!
К третьему, четвертому, пятому… Надоело. Махнул рукой.
У меня отлегло от сердца.
— Выходь! Стройсь!
У ворот вахты ждали конвой, собаки. Сверху — мокро, под ногами — мокро, кругом — тьма.
Потопали…
В ботинках хлюпало, ноги скользили по грязи. Мешок оттягивал спину. Собаки непрерывно лаяли. Через каждые два километра конвоиры останавливали нас, запускали ракеты. Они рассыпались во тьме белыми огнями, слепили. Нас пересчитывали, и мы снова тащились по размытой таежной дороге. Спотыкались. Падали.
Перед самым полустанком старший конвоя скомандовал:
— Сесть!.. Вста-ать!.. Сесть!.. Вста-ать!
Раз пять мы садились в грязь, поднимались. Садились, поднимались. Гимнастика для полуживых людей…
Приползли к месту сплошь покрытые грязью. Нам разрешили разжечь костер. Дышали дымом. Молили всех богов: скорее бы поезд!
И он вынырнул из-за поворота с гулом, лязгом. Санитарный вагон был в конце состава. Старший крикнул.
— За мной — бе-е-его-ом!
И побежал к хвосту поезда.
Мы ринулись вслед. Куда только пропала усталость!..
Солдаты и собаки — за нами. Крики, лай, шипение паровоза…
Дверь вагона оказалась закрытой. Конвоир забарабанил кулаками.
— Эй! Примай двенадцать!
Дверь приоткрылась. В щели — голова.
— Некуды.
— У меня наряд! Примай без разговору!
— Иди ты…
Голова исчезла. Щель — тоже. Поезд дернулся.
Старший конвоя так зычно выругался, что перекрыл стук колес.
Погнали нас, грешных, назад, на штрафную. Пошел снег с дождем. Еще гуще стала темень, еще жиже грязь, еще тяжелее мешок за спиной. Конвоиры ругались реже. Собаки уже не лаяли, скулили.
Пришли на лагпункт часа в четыре утра. Сбросили мокрую одежду, пудовые ботинки и только-только растянулись на вагонках, как зазвякал рельс: подъем! Какое там ослабление режима! Как была, так и есть штрафная. Кинопередвижка — случайность, которая лишь ввела в заблуждение…
В столовой, поев жидкий суп, заснули тут же, над мисками.
И вдруг — резкий голос:
— На вахту-у, туды вашу в Николу-чудотворца!.. Ра-а-аз-вод!
Гнус!.. Выгнал всех этапников на работу.
Мне приказал:
— Шлепай драить пол в кабинете начальника. Раз, два — па-шел!
Я стучал шваброй по залитому кипятком полу. В разгар мытья заявился Гнус.
— Чтоб доски блеснились, как зенки у кошки!.. А то так натеру тебя шваброй… в богородицу-деву радуйся…
Он сел верхом на угол стола. Свистнул сквозь зубы.
— Писарь, а?.. Писарь… Ну, пиши, пиши шваброй… Вот так!.. Посильше… А ну, посильше!
Спрыгнул на пол. Стуча сапожищами, прошелся по чистым доскам. Наследил. Шагнул за дверь.
Вечером — снова этап.
Все то же, все так же. Только ни дождя, ни снега не было. Но грязи прибавилось. Все семь километров — сплошное болото. «Сесть! Вста-ать!.. Сесть!.. Вста-ать!..» По обеим сторонам — деревья как черные призраки. Вверху — холодное небо. Дрожали крупные зеленые звезды. Дрожали, словно боялись за нас: дойдем ли?..
Дошли.
Костер не успели разжечь. Подлетел поезд. Вот и санитарный!..
Никакие крики, стуки, угрозы не помогли. Дверь не открылась. Никто внутри вагона даже голоса не подал.
Паровозный гудок!.. Стук колес… Мы с ужасом глядели на убегающие красные огоньки последнего вагона…
Говорить не разрешалось. Однако конвоирам до тошноты надоело зряшное хождение, они тоже так вымотались, что, черт с вами, хоть песни запевайте!
Павлов стал вспоминать комсомольские годы, блокаду Ленинграда, финский плен, трибунал, осудивший его по наговору…
Потом спросил:
— Правда, в Ленинграде есть слепая писательница-старушка?
— Да! — подтвердил я. — Ольга Константиновна Матюшина. Я редактировал ее послеблокадную повесть «Песнь о жизни».
— Как же у нее получается? — удивился Павлов.
— А вот так: кладет на доску лист бумаги, с обеих сторон закрепляет деревянными планками, чтобы чувствовать, где кончается строчка, и пишет вслепую… Матюшина потеряла мужа, пережила блокаду, лишилась зрения, а в душе сохранила много света и мужества.
Рядом с нами ступал твердым шагом высокий, тощий старик дневальный, молча прислушивался к нашей беседе и вдруг заговорил:
— Товарищи дорогие… меня сын дожидается! Четыре ордена за войну, а глаз тоже нету… Ранение такое получилось…
— А ты, батя, у немцев служил? — спросил Павлов.
— Нет, партизанил.
— А за что же сюда?
— Да это уж опосля войны… За длинный язык… На следствии бушевал… Ну, мне и пришлепали десятку. — Он покрутил головой. — Ох, мошка!.. Еще чуток — и до костей бы сожрала… А сердце, чую, прокусила…
Дня четыре продержали нас на колонне. Хотя этапников не полагалось занимать на работах, но здесь, на штрафном лагпункте, свой устав: зачислили всех по бригадам. Прораб Филиппов руками разводил:
— Ничего не могу поделать, братцы! Петров, это все Петров… Сам для себя законы пишет!
Мы строили конюшню, рыли котлован — с восьми утра до восьми вечера, с полуторачасовым перерывом на обед. Еле двигали руками и ногами. Старик дневальный не выдержал: пришли его будить, а он уже холодный…
Наконец, в третий раз потянулись на таежный полустанок. Конвой штурмом овладел санитарным вагоном, впихнул нас. Отсеки были набиты заключенными. Мы повалились на пол. Нами овладел мертвецкий сон. Ни холода, ни подбрасывающих вагонных толчков не чувствовали.
Утром выгрузились на станции Вихоревка.