— Вот, полюбуйтесь!
— Ваш Даня?! — удивилась женщина, и я узнал голос Надежды Максимовны. — Что ж… Этого следовало ожидать.
Открыв глаза, я увидел ее склоненное лицо, добрые и печальные глаза, белоснежную повязочку вокруг горла.
Около сундука, на котором я лежал, толпилось еще несколько человек — литейщик Митин с хохряковского завода, дядя Миша, машинист, который водил на станцию и со станции мельничный поезд, кто-то еще. Все они неодобрительно смотрели на моего отца. Потом один за другим отошли в сторону, а я закрыл ладонями лицо и неожиданно для себя самого заплакал, как маленький.
Надежда Максимовна стала гладить меня по голове горячей рукой, — рука пахла остро и терпко.
Я вспомнил листовки, которые пахли так же, и жар бросился в лицо мне от неожиданной догадки.
Через полчаса отец вывел меня из подвала, где помещалась типография. Перед тем как отпустить, прижал меня к себе, сказал:
— И чтобы ноги вашей никогда здесь больше не было. Ясно? Проболтаешься — мне каторга или виселица! Понял?
Отец легонько толкнул меня в плечо широкой теплой ладонью:
— Иди.
— Ладно, — буркнул я. — Только… я все равно знаю, чего вы тут делаете.
— Ну-у? — деланно удивился отец.
— Знаю… Листовки печатаете… И, когда тех повесили, знаю, куда ты ночью ходил…
— У-ух ты! — Но на этот раз за деланной шуткой отца звучало тревожное удивление.
— Я ведь понимаю… Я делал бы что-нибудь, а?..
Помолчав, отец глухо сказал:
— Ладно. Иди.
Царапая спину о камни, я прополз в подкоп и через минуту стоял на булыжной мостовой переулка, щедро залитой желтым светом луны.
Юрку я нашел у пруда, на штабеле досок. Он уставился на меня, как на вернувшегося с того света.
Я сел на доски. Юрка спросил шепотом:
— Оно?
— Еле удрал! А мы не верили…
Мне было трудно говорить Юрке неправду, но нарушать слово, данное отцу, я не мог.
12. Оля Беженка
Жизнь в городке становилась все труднее и голоднее. Теперь при выходе с мельничного двора всех обыскивали, а посторонних во двор вообще не пускали: каждый норовил унести оттуда горсть муки или зерна. И вот тут-то в воротах, вскоре после происшествия в парке, я и встретил впервые Ольгу.
Это была девочка лет четырнадцати, худая, большеглазая, с тяжелой светлой косой, серьезным, почти суровым лицом. Преждевременная суровость ее лица странно подчеркивалась затаенным детским испугом, который угадывался в изгибе мягких, припухлых губ, в немного удивленном и обиженном взлете бровей.
В проходке во время обыска я увидел, как эта незнакомая мне девочка побледнела вдруг и прислонилась плечом к стене. Она работала тогда первый день и не знала, что в воротах будут обыскивать.
На ее счастье, в тот день женщин обыскивала тетя Паша, рыхлая, грузная и крикливая женщина, по прозвищу Титиха. Она прожила очень трудную жизнь и хорошо знала, почем фунт лиха. У нее было шесть человек детей, она растила их одна, без мужа: несколько лет назад он свалился с лесов и разбился насмерть. Собственные горести научили тетю Пашу понимать чужую беду.
Ощупывая широченными ладонями тоненькую фигурку Оли, тетя Паша вскинулась, хотела что-то сказать, но, увидев худое лицо девочки, только спросила:
— Новенькая, что ли?
— Новенькая. — Это шепотом, почти неслышно.
— Беженка, видать?
— Беженка.
— Отец-то воюет?
— Убили…
— Ах ты боже мой! Ну, иди…
Бескровное лицо Оли дрогнуло, влажные глаза блеснули трепетным благодарным блеском, и она, склонив голову, поспешно пошла за ворота.
Я догнал ее на углу.
— Смотри! Это только при ней можно, а то выгонят… — строго сказал я. — А заметят, так и ее выгонят.
Девочка испуганно оглянулась на меня. Пошла быстрее.
— Ты меня не бойся, — сказал я, опять догоняя ее.
Она остановилась, с детской надменностью вскинула голову. Волосы ее казались седыми от мучной пыли, и вся она, сердитая и испуганная, была похожа на маленькую старушку. Она фыркнула и сказала:
— Так и забоялась! Ишь, грозный какой! Чего причепился?
Говорила она с белорусским акцентом.
Несколько секунд мы в упор смотрели друг на друга. У нее были большие зеленые, измученные глаза. Я первый отвел взгляд и, вероятно, поэтому почувствовал себя смущенным. Сказал:
— Дура! — повернулся и пошел к дому.
Она оглянулась мне вслед:
— Сам умный…