В танковой бригаде не приходится тужить!
Любо, братцы, любо...
Любо, братцы, жить!
В танковой бригаде не приходится тужить!
Хорошая получилась у танкистов песня. Логунов вспомнил, в "Чапаеве" солдаты в ночь перед боем тоже пели "Черного ворона". А запевала тянул:
Я им отвечаю, я им отвечаю...
Я им отвечаю,
Я им говорю:
В следующей атаке...
В следующей атаке...
В следующей атаке обязательно сгорю!
И в четыре голоса, лихое, бесшабашное:
Любо, братцы, любо...
Любо, братцы жить!
В танковой бригаде не приходится тужить!
Любо, братцы, любо...
Любо, братцы жить!
В танковой бригаде не приходится тужить!
- Здорово у вас получается, - оценил Логунов. - А как с этим... с цензурой?
- С цензурой?.. Причем тут цензура? Народное творчество. Да там ничего такого и нет.
- Кто захочет, тот найдет.
- Так у меня контузия, - напомнил Иванов. - Я после нее плохо слышу. Да и услышал бы... Кто я такой, чтобы в песнях разбираться?
- Особист может помочь, - подсказал Логунов. - Он как раз в песнях и разбирается. У всех особистов широкий диапазон знаний и возможностей. По нашему, полковому, знаю.
- А ну их всех!.. - рассердился Иванов. - Дальше фронта не пошлют. А песня хорошая. И знаешь, что я тебе скажу: в нашей бригаде можно. Наш комбриг вместе с Рокоссовским сидел. Одну баланду хлебали. Корешки. И особист у нас тоже... Как бы тебе это сказать...
Иванов задумался... прикидывал, как поточней объяснить, какой у них в бригаде особист.
- Бывший танкист. Тоже немного контуженный, плохо слышит и хлебал баланду вместе с Рокоссовским, - подсказал Логунов.
- Вроде того, - улыбнулся Иванов. - Умный у нас особист и дельный. Бывают и такие.
- Пожалуй, - согласился Логунов. - Должны быть и такие.
* * *
После обеда, пока солдаты отдыхали. Логунов отошел в сторону, присел на бугорок и закурил. Попытался представить, что еще сделал бы лейтенант Столяров. И ничего не придумал, только остался неприятный осадок. Логунов был уверен, что лейтенант сделал бы все лучше и, наверное, совершенно иначе. И что многое он, Логунов, упустил. Непременно упустил.
" Надо браться за вторые позиции, - решил он. - Некогда отдыхать. И в сторону Лепешек приготовить "гнезда" для пулеметчиков".
Позвал Угольникова и Птичкина.
- Весь день копаем, - набычился Угольников. - Руки уже лопату не держат.
Столярову такое не сказал бы. А Логунову сказал. Этот, хоть и командует взводом, но свой брат, сержант. Да и командует временно.
- Устали, - согласился Логунов. - А что делать? Все равно надо.
Угольникова и сам понимал, что надо. Промолчал.
- Вымотались все и браться за лопаты неохота. Но все же знают, что копать надо. Будем копать. Пот не кровь.
Помолчали. Слушали, как стрекочут в траве кузнечики. Ни Угольникову, ни Птичкину не хотелось поднимать людей и опять рыть сухую и жесткую землю.
- Пойду поднимать своих землекопов, - сообщил Птичкин, - а то они уже, наверно, ошибочно решили, что земляные работы закончены и вполне могут морально разложиться. Мое появление с хорошей новостью будет вполне к месту. Представляю себе, как обрадуется Григоренко, когда узнает, что надо еще копать и копать
* * *
Вечерело, а взвод все еще копал. Логунов тоже разделся до пояса и работал вместе с остальными. Копали медленно, с трудом всаживая лопаты на штык в плотную целину, осторожно, чтобы не сломать черенок, выворачивали комья и рывком выбрасывали потяжелевшую землю на бруствер.
Вырыли запасные позиции для орудий и перенесли туда часть снарядов. Оборудовали еще два пулеметных гнезда и небольшой наблюдательный пункт. Выровняли короткие дороги между основными позициями и запасными. И снова маскировали - укрывали дерном светлую землю и желтую глину на брустверах. Так продолжалось, пока не стемнело. И только тогда Логунов, который и сам устал до предела, согласился, что пора кончать.
Взвод собрался возле первого орудия. Попили водички, сложили лопаты. Каждому хотелось прилечь, распрямить спину, расслабить затекшие мышцы. И больше ничего не хотелось: ни разговаривать, ни есть, ни двигаться... Война стала для них еще и тяжелой, изнурительной работой. И работа эта была не менее важная, чем сам бой. Исход боя в какой-то степени зависел и от нее.
Над высотой стояла тихая ночь. Свежий ветерок приятно охлаждал раскаленные солнцем и разгоряченные работой тела.
- Поужинать надо, - напомнил Логунов. - Самому есть не хотелось, но взвод следовало накормить.
- Не хочется что-то, - отозвался Мозжилкин. - Ничего мне сейчас не хочется. Меня сейчас краном не поднимешь. У меня от этой лопаты руки дрожат, как у алкоголика. Я сейчас ложку в руке не удержу.
- И я нэ хочу, - поддержал Григоренко. - Потим поимо, трошки згодя.
Если Григоренко, известный своим неутомимым аппетитом, отказывался от еды, то можно было себе представить, насколько люди устали.
- Тишина какая, прямо не верится, что война, - Трибунский лег на спину, закинул руки за голову. - И тепло... У нас на Урале ночи холодные. Днем жарко, иногда жарче, чем здесь, а ночью холодно. Не разляжешься, как мы теперь.
- У нас тэпло, - лениво подтвердил Григоренко. - У нас зимы тэж тэплы. Без капелюха ходыть можно.
- Не такие уж теплые здесь зимы, - не согласился Птичкин. - Были бы они теплыми, не пришлось бы одному товарищу, не будем указывать на него пальцем, свою боевую шинель, казенное имущество, ночью, тайно от товарищей в землю закапывать.
- Цэ ж на кого ты намекаешь? - поинтересовался Григоренко.
- На кого намекаю, на того и намекаю. Кроме меня и того человека, никто эту жуткую таинственную историю не знает, - с трудом разминая затекшие мышцы, Птичкин приподнялся и уселся поудобней. - Помните, что творилось лютой зимой, когда Мозжилкин сделал свое гениальное изобретение и внедрил его в жизнь, в нашей гвардейской батарее?
Про гениальное изобретение Мозжилкина помнили. Он тогда, можно сказать, спас батарею.
В обороне, зиму танкоистребители переносили сравнительно легко. Заняли позицию, построили блиндажи. Постреляли, потом погрелись. Опять постреляли, опять погрелись. Жить можно.
В наступлении все гораздо сложней. Остановилась батарея на сутки или, скажем, только на одну ночь. А кругом чистое поле. Ни дома, ни сарая, ни блиндажа. И строить блиндаж не из чего. И смысла никакого строить его: чуть рассветает - опять вперед, на запад. Позиции для орудий подготовили, щели вырыли... Никуда не денешься. Без этого нельзя. Теперь можно отдыхать. Кто свободен от караула - пожалуйста, ложись, спи до утра.
А какой отдых и, тем более, сон, если мороз жмет? Даже не мороз, а морозик, всего градусов десять... Костер разжечь нельзя, он тебе разожжет... Вот и разминаешься всю ночь, изображаешь бег на месте... Есть такой способ греться. Потом присядешь на ящик со снарядами, вздремнешь чуть-чуть и вскакиваешь. Опять прыгать надо, пока пот не прошибет. Если просто сидеть, то и при десяти градусах можно дуба дать.
Утром идти вперед. И бой, возможно, не за горами, но расчеты двигаются, словно сонные мухи осенью. А если таких ночевок две-три подряд? Невозможно человеку трое суток не спать. И спать невозможно. Пропадешь.
Мозжилкин предложил тогда изготовить маленькие железные печурки: двадцать пять сантиметров длиной и пятнадцать в ширину. Такую можно в щель поставить. Сам Мозжилкин эти печурки и смастерил. И жизнь у расчетов пошла распрекрасная... Забирались два-три человека в щель, а сверху накрыли ее плащ-палаткой. Разжигали печурку и спали там до утра. В тепле спали. Взвод ожил благодаря этим маленьким печкам. Батарея ожила...
И все шло как нельзя лучше, пока, однажды, командир полка, майор Дементьев, не повстречал солдат, у которых полы шинели были прожжены. Понятно: холодрыга и во сне каждый тянется к теплу, а печка ласковая, но не просто тепленькая, а раскаленная. Что от этого может произойти, ясно каждому. Но человек во сне, ни думать, ни рассуждать о последствиях, не способен. Поэтому казенное имущество подвергается некоторому ущербу, а внешний вид солдата тоже претерпевает... Сами понимаете.