В это время что-то толкнуло его в левый бок. Удар был настолько сильным, что он задохнулся. Перед глазами вдруг возникла яркая красная точка. Она стала расти, потом превратилась в красный круг. Круг расширялся, расширялся, вспыхнул и исчез. Наступила темнота. и наступила темнота. Бок у Мозжилкина разрывался от боли, не хватало воздуха. Он попытался вдохнуть, но не смог. Колени подогнулись и, не в силах выдержать навалившуюся тяжесть, он упал между станинами.
* * *
Бой постепенно затихал. Изредка раздавались автоматные очереди. Им отвечал пулемет.
"Только один пулемет... Танкист, - определил по почерку Логунов. - Из пулеметчиков прикрытия остался только он. Земскова и Трибунского уже нет". - Логунов вспомнил, что не спросил танкиста, как его зовут. Танкист, и все.
Поле заволокло дымом горящих танков. Логунов хотел сосчитать, сколько же они подбили, но из-за дыма ничего толком нельзя было разобрать.
"Наверно, штук пять, - прикинул он, - из Лепешек их вышло больше", - Логунов попытался вспомнить, сколько, и не смог... Но больше пяти...
Здесь они остались с Гольцевым вдвоем. И Гогебошвили. Пока тихо, надо перевязать парня...
Он подошел к шоферу, опустился на колени.
- Ноги, - пожаловался тот, - понимаешь, совсем стоять не могу. Как воевать буду - не знаю.
Логунов разрезал пробитые осколками голенища сапог. Потом осторожно, по шву, распорол штанины шаровар. Два осколка угодили в правую ногу, один - в левую.
- Совсем плохо? - спросил Гогебошвили.
- Нет, совсем не плохо, - успокоил его Логунов. - Очень даже хорошо. Кости целы. В госпитале подремонтируют, танцевать будешь. - Гольцев, перевяжи...
Логунов подошел к Григоренко. Тот лежал навзничь у ящика из-под снарядов. Тонкий, длинный, как кинжал, осколок вошел ему в спину пониже левой лопатки и, видно, достал до сердца. Логунов поднял Григоренко, отнес за бруствер и там положил.
Когда обернулся, увидел Птичкина. Тот поднялся и теперь стоял, придерживаясь за стенку "пятачка".
- Жив! - у Логунова дыхание перехватило от радости. - Жив!
- А что со мной сделается, - Птичкин криво, через силу улыбнулся. - Они же осколочными пуляют... А на меня нужно бронебойный. Как на танк...
- Контузило, ранило?
- Ерунда. - Птичкин добрался до ящиков и сел. - Меня волной тряхнуло и об землю... В башке муть одна, ничего не соображаю. Рассказать кому-нибудь, кто меня знает, так он смеяться будет, как ненормальный...
- Григоренко убили, - сообщил Логунов, - осколком прямо в сердце. Из пулеметчиков только танкист остался.
- Век я фашистов кровью умывать буду, век не рассчитаюсь. Это же такие гады... Такие гады... А где они, фрицы, мы что, кончили их?
- Не знаю... Но что-то притихли. Мы им как кость поперек горла: разгрызть не могут и проглотить не могут... Скоро опять должны навалиться. Ты не мог бы до второго орудия дойти? Что-то тихо там. Надо глянуть. Доберешься?
- Какой может быть вопрос, доберусь или не доберусь?! Что ты со мной, как с салагой, разговариваешь? Надо значит, доберусь.
- Контузия все-таки.
- Контузия... Ну, упал человек, так что об этом разговор вести. Сейчас хлебну глоток и пойду. Жалко, что в такие моменты приходится пить воду. В такие моменты желательно пить что-нибудь такое бодренькое.
Он сиял с пояса трофейную фляжку, долго, не отрываясь, пил, потом плотно завинтил колпачок, положил фляжку на ящик, крякнул, поднялся и, пригибаясь, пошел ко второму орудию.
* * *
Птичкин положил их рядом, за "пятачком", у невысокого колючего кустарника. Вначале длинного тощего Угольникова, рядом с ним крепкого широкоплечего Мозжилкина, потом Баулина, невысокого, коренастого, с безмятежно-спокойным лицом, и последним - маленького, легкого Булатова.
Они лежали плечом к плечу, как будто стояли в строю: ровная шеренга, руки по швам, лица строгие... Только обмундирование у них не подходило для строя - иссеченное, изорванное осколками, окровавленное... Птичкин развернул по ветру плащ-палатку и укрыл всех четверых. Больше ничего не мог для них сделать.
Осколки густо прошлись по орудию. Ствол и станины в оспинах и глубоких царапинах. Две рваные дыры в щите, с десяток острых как шипы осколков впилось в резину колес.
"А пушка цела, - отметил Птичкин, - все живое побило, а она цела".
- Мы еще и постреляем, командир, - оказал он, как будто продолжал разговаривать с Логуновым. - Ты у одного орудия, я - у другого. Мы их еще умоем. Вот к этому орудию, да еще бы и прицел...
Кронштейн, на котором раньше крепился прицел, словно ножом, срезало, и вся хитрая оптика валялась здесь же, возле станины. Не прицел уже, а кусок железа. Птичкин даже не стал поднимать его.
Он смотрел на расстилающееся впереди поле и думал, что, если подпустить танк поближе, можно обойтись и без прицела. Навел по каналу ствола и стреляй. Ему ничего подобного делать не приходилось, но слышал легенды, что у бывалых артиллеристов такое случалось. Можно попробовать и самому.
Он еще раз осмотрел поле и наметил себе рубеж, до которого подпустит танк. На глазок навел на это место ствол орудия, открыл замок, заглянул в канал ствола, но ничего кроме крохотного кусочка поля не увидел. Два ящика со снарядами положил рядом, возле самого замка. Бегать за каждым снарядом будет некогда.
Теперь можно отдохнуть. Он очень устал, пока добирался сюда. Царапина на спине - пустяк, а взрывной волной тряхнуло основательно: болела голова, болели мышцы, болели кости. Не было, кажется, такого местечка, которое не ныло, не стонало от боли. А ноги и руки стали тяжелыми и непослушными.
Птичкин сел на ящик, прижался спиной к теплой стене раскопа и вытянул ноги. Случайно взглянул на тельняшку и увидел, какая она ветхая и грязная. Еще разок заштопать, два раза простирнуть - и все. Придется выбрасывать. И не останется с ним больше ничего от моря...
Вскоре из стелившегося по высоте дыма вышли два танка и деловито направились в его сторону. Птичкин с трудом поднялся и подошел к орудию. Два - это много... С двумя не оправиться. Опять захотелось курить. Хоть бы одну затяжку и сразу стало бы легче. И боль прошла бы... А нечего было курить, кончился табак...
- Ну и жизнь наступила, - сказал он вслух, неведомо к кому обращаясь. - Мало того, что на человека два танка идут, так у него и тельняшка порвалась, и курить нечего...
* * *
Логунов почти сразу увидел идущие на второе орудие танки. Пока он возился у прицела, Гольцев зарядил орудие. Это был уже не тот Гольцев, что два дня тому назад, и даже не тот, что утром. В этом бою он переступил невидимую черту, которая отделяет новичка от бывалого солдата.
Танки шли на второе орудие, а Логунов представления не имел, в каком там все состоянии. Птичкин не вернулся, значит, помогает расчету... "А может быть, он свалился? Контузия все-таки. Ладно, держись Птичкин, прикроем..."
* * *
Танк шел прямо на орудие. За ним, метрах в ста - второй.
"Хоть один надо взять... - Птичкин глянул на танк, посмотрел в канал ствола... - А ни хрена не видно... Врали бывалые, ох и врали... А я его все равно возьму..."
Еще раз прикинул - танк шел прямиком на орудие. Хочет проутюжить... Вот и хорошо... Опять прикинул: ствол орудия смотрел точно в лобовую броню. А! Все равно пропадать... Бросил снаряд в приемник и сразу нажал на спусковой механизм.
И рвануло! Наверно метрах в пятидесяти, Птичкина опять снесло взрывной волной. А танк застыл. Получилось. Без прицела, а врезал. Расскажи кому-нибудь, не поверят.
* * *
Из густого от копоти дыма выползла тупорылая громада танка. Взбесившаяся от ужасов боя, ослепшая в клубах черного тумана, машина бессмысленно ползла вдоль высоты. Увидела пушку, поняла, что страшный ствол ее обращен в другую сторону, резко развернулась и, разбрасывая траками комья сухой земли, бросилась к орудию. Ни склонившийся к прицелу Логунов, ни застывший со снарядом в руках Гольцев не видели танк, не слышали визга и скрежета металла, устремившегося к ним чудовища.