А Гогебошвили видел приближающуюся смерть. Он вынул из ниши противотанковую гранату, дотянулся до бруствера и осторожно положил ее. Затем, приподнялся, уцепился руками за край окопа и вытащил из "пятачка" ослабевшее от потери крови, непослушное тело. Боль темнотой полоснула по глазам, омыла холодным потом спину. Покачивая головой, чтобы как-то освободиться от боли, он дотянулся до гранаты, изогнулся, затолкал ее рукоятью за ремень на спине и пополз навстречу танку.
Обессиленное тело не хотело двигаться. Задыхаясь от напряжения, он выбрасывал руки вперед и подтягивался на них, волоча за собой тяжелые, непослушные ноги, в которых то нестерпимо жгло, то ударяло острой, пронизывающей мозг болью. После каждого такого рывка поднимал голову и смотрел вперед, чтобы не потерять направление. Гогебошвили казалось, что ползет он стремительно и быстро. Он видел, как сокращалось расстояние после каждого его рывка, но не понимал, что прополз всего три-четыре метра, а расстояние так быстро сокращалось оттого, что танк шел ему навстречу.
Гогебошвили не видел, как впереди, на половине дороге между танком и орудием, поднялся Трибунский. Он выполз из ячейки, медленно поднялся и, пошатываясь, пошел навстречу танку. Лицо его было залито кровью. Иссеченная осколками гимнастерка стала бурой от смешавшейся с кровью земли. Левая рука висела плетью.
Наверное, даже для людей, прикрытых прочной броней и смотревших на Трибунского лишь в узкие прорези смотровых щелей, он был страшен. Танк замедлил ход и отвернул, чтобы обойти идущего ему навстречу человека с гранатой в руке.
Трибунский тоже повернул и, так же тяжело ступая, пошел наперерез бронированной машине. То ли танкисты потеряли его из виду, то ли были уверены, что он не успеет пересечь им дорогу, но танк продолжал свой путь. А Трибунский нашел в себе какой-то неведомый запас сил и шагал ему наперерез все быстрей, с трудом удерживая в руке тяжелую и дорогую ношу.
Он достиг нужного места, устало опустился на землю, дождался, пока танк окажется рядом, даже не бросил, а положил гранату под дрожащую от напряжения гусеницу...
А Гогебошвили все еще полз, впивался пальцами в землю, ломал ногти, обдирал в кровь лицо. Он услышал грохот взрыва, но полз, и по щекам его стекали капли пота, смешанного со слезами.
* * *
Логунов поймал в перекрестие прицела танк, который шел на второе орудие. И вдруг увидел, как блеснул светлячок трассы бронебойного снаряда на лобовой броне. И, кажется, даже, увидел, что броня раскололась от чудовищного удара. Может быть это ему показалось. Но танк действительно застыл... Значит все правильно, значит это Птичкин...
На второе орудие шел еще один танк. Секунда, другая и он будет у бруствера... Логунов перебросил перекрестие прицела на броню. Танк стремительно приближался к орудию, прицелиться как следует было некогда. Надо стрелять. Выстрелил - промах, еще снаряд, и опять мимо. А танк уже у бруствера. Третий - есть! На таком расстоянии бронебойный снаряд 57-миллиметрового орудия, прошивает танк насквозь. Бронированная громадина безжизненной грудой металла перевалил через бруствер, рухнула на орудие. Логунов не знал, что подбил сейчас последний танк из группы, атаковавшей высоту.
* * *
Логунов и Гольцев принесли Гогебошвили. Скрестили руки скамеечкой, посадили его, велели держаться покрепче и понесли. Гогебошвили послушно все выполнял, глядел на них невидящими глазами и молчал. Когда они положили его на траву невдалеке от "пятачка", парня прорвало.
- Жить не хочу! - прошептал он. - Трибунский совсем неживой был, встал, и танк разорвал! Я ничего не сделал... Совсем ноги не годятся!.. Зачем так жить?! Кому надо?!
- Прекрати истерику! - оборвал его Логунов, - и умойся. Черт знает, на кого похож...
Гогебошвили притих. Гольцев помог ему сесть, полил в ладони. Гогебошвили послушно умылся, лег на траву и закрыл глаза.
- Вот так, - сказал Логунов, - отдохни пока, а мы сходим ко второму орудию.
От второго орудия они принесли на плащ-палатке Птичкина и положили рядом с Гогебошвили. Птичкин был без памяти. Ни один осколок, ни одна пуля не задели его. Когда танк рухнул на орудие, пушку развернуло, и тяжелая станина ударила Птичкина в грудь. Логунов раздвинул ему губы и влил в рот немного воды из фляжки, Птичкин проглотил воду, открыл глаза, хотел что-то сказать, но не смог и снова потерял сознание.
- Ты, Гольцев, побудь с ребятами, - поднялся Логунов. - Пойду, посмотрю...
Тучи над горизонтом раздвинулись, и стало видно, как красный диск солнца опускается за край земли. Внизу, под высотой, пылали Лепешки. С домов, подожженных снарядами, пламя перебросилось на другие, и теперь не было здесь ни одного дома, не тронутого огнем. Одни уже догорали и просматривались издали черными пепелищами, а другие только-только вспыхнули, выбросили в небо рваные языки пламени и смерчи черного дыма.
А за селом он увидел небольшую группу автоматчиков. Они уходили, хотели поскорей убраться от неприступной высоты. Это было все, что осталось от немецкой колонны.
"Драпают", - равнодушно отметил Логунов, и сразу забыл про этих автоматчиков, мелких и незначительных на фоне горящего села.
Накренившись набок и опустив длинный ствол пушки, стоял танк, подбитый Трибунским.
"Учитель... - Логунов всегда немного удивлялся Трибунскому и до конца не мог его понять. Сейчас, кажется, понял: - Это же надо, вот так добраться до танка".
Потом он пошел к ячейке танкиста. Тот лежал, откинувшись на спину. Грудь ему прошила автоматная очередь, где-то уже в конце боя. Все, что мог, сделал танкист. До конца здесь стоял со своим неудобным танковым пулеметом...
"Так и не перевязали ему обгоревшую спину", - вспомнил Логунов...
А Земскова он не смог увидеть. Комсорг остался в узкой, как могила, ячейке. Как памятник ему, стоял над этой могилой разбитый немецкий танк.
Логунов медленно шел по высоте, которую они отстояли, всматриваясь в землю, взрытую снарядами, исхлестанную осколками. Обыкновенный клочок земли... Только к нему примыкала еще и Украина Григоренко, и Смоленщина Логунова, и Урал Трибунского, и Башкирия Булатова, и Кавказ Гогебошвили... Потому и цеплялись они за каждый метр, за каждый клочок. Вот такая земля... Какую же она должна иметь цену, если столько хороших ребят погибло, защищая ее...
Начало смеркаться. Логунов обошел пахнущий горелой резиной и раскаленным железом танк. Прежде чем вернулся к орудию он стряхнул пыль и грязь с обмундирования, сорвал клок травы и протер им сапоги, застегнул все пуговицы на гимнастерке, затянул ремень и расправил складки... Наверно так сделал бы лейтенант Столяров.
- Будем собираться, - сказал Логунов, присаживаясь возле Гогебошвили. - Солнце село. Скоро стемнеет. Фрицы отошли, надо возвращаться в полк.
Гогебошвили открыл глаза и с недоумением посмотрел на командира.
- Непонятно говорю?
- Понятно говоришь. Очень даже понятно. Но я машину вести не могу. Ноги стали плохие, совсем не годятся. Не могу ехать...
- Вместе поведем. Я за баранку сяду, ты - рядом, будешь говорить, что и как делать... Так потихоньку и доедем.
- Вах! - Гогебошвили приподнялся на локте и с уважением посмотрел на командира. - Хорошо придумал! Все расскажу, как надо. Только не спеши.
- Спешить не будем, хорошо доедем.
- Ребят здесь похороним? - спросил Гольцев.
- Нет. В полк повезем.
Все было сказано, все решено. Взвод выполнил задание. Следовало возвращаться в полк.
- Пора, - поднялся Логунов.
Впереди была еще половина войны.