— Здравствуй, соседка, извини, что я так, попросту, — поклонилась с порога Фаня. — Вроде и живем рядом, а видимся редко.
— Нужды, видно, нет, — отчужденно ответила тетя Нюра, толкая ухватом непослушный чугун.
— Да как уж нужды нет, в добре всегда есть нужда, — словно и не заметила холодного приема Фаня. — Ведь не звери мы — люди. Я вот в городе была, лекарство своему Григорию искала… Совсем он у меня не жилец, уж такое горе!.. Так, думаю, принесу хоть и соседке гостинца, все-таки твоя девчонка и за моими малыми когда приглядит. Как уж по соседству заведено. Возьми-ка вот…
И выложила на край стола горбушку настоящего черного хлеба и маленький липкий кусочек картофельной сласти — «глюкозы», как звали ее почему-то. Тетя Нюра и ответить ничего не успела, как Колька и Павка кубарем скатились с полатей:
— Мам, хлебца, хлебца дай!
Лена не стала спускаться — смотрела сверху. И никогда она не видела у тети Нюры такого лица — застывшего, словно мертвого. Чуть шевельнулись на нем темные губы:
— Спасибо, соседка.
А Фаня опять, как бы ничего не видя:
— На здоровье, милая. Ведь между соседями как? Коли мир да любовь, так если кто и увидит что — людям не доказчик…
— Спасибо, соседка, — тем же голосом повторила тетя Нюра. — Отблагодарить-то нечем, извини уж…
— Разочтемся на добром деле. До свиданьица пока, — сказала чем-то очень довольная Фаня и закрыла за собой дверь.
Тетя Нюра, ничего не говоря, поделила хлеб и «глюкозу» на четыре части — ровнехонько, Себе не взяла ни крошки и ушла в другую комнату.
Лена слезла с полатей, взяла свою часть и, налив кипятка в кружку, стала есть по крохотному кусочку, как можно больше запивая водой. Глупые пацаны съели все сразу и теперь пьют воду, поглядывая на Нонкину порцию. Лена молча спрятала ее повыше на полку. А тетя Нюра все не выходит. Интересно, что она делает там одна, в «чистой горнице»?
Доев хлеб, Лена тихонько отогнула холщовую занавеску и заглянула в комнату. Там над пузатым комодом веером раскинулись по стене фотографии. На одной — худой темноглазый человек, Нонкин отец. Тетя Нюра стояла перед фотографией, как перед иконой, истово закинув голову, и шептала, шептала.
Лена прислушалась.
— Ты уж прости меня, слабую, Коляша, не гневись… — горестно перебирали слова тети Нюрины губы. — Не я, голод ребячий виноват, Век бы не взяла для себя куска их неправедного! Обессилела я… Спасибо тебе — дочку вернул, одно горе с плеч долой. Жизнь бы еще хоть как облегчил, родимый, измаялась ведь я, одна-то, с четверыми. Вот и козушку придется продать по осени, да и урожай будет ли, нет ли…
Никогда Лена не слышала такого. Мама несла свое горе молча, другие женщины — сколько раз слышала — плакали навзрыд, падали замертво к ногам ни в чем не виноватой почтальонши, принесшей «похоронку». А тетя Нюра всё роняла и роняла слова, как будто стал этот, такой обычный, человек с фотографии высшим ее судьей и помощником.
И, ни о чем не спрашивая, Лена поняла: ведь это ей самой как взятку принесла хлеб сытая Фаня Бородулина. Чтобы не рассказывала, как повстречала ее «хворого» мужа в лесу. А она этот хлеб съела. Как же теперь быть?
В одну минуту все недоувиденное и недоуслышанное за эти два дня стало понятным, простым и страшным. И тут же всплыло далекое, точно бы накрепко позабытое воспоминание… Горная застава. Лето. Лена совсем еще маленькая, а двор, огромный и пустой, насквозь прокален солнцем. Возле домика, где кухня, осталось немного тени, и Лена идет туда… А из случившегося дальше она помнит одни отрывки. Два очень толстых и черных человека что-то передают третьему, знакомому толстяку, что всегда бывает или в кухне, или возле нее. Заметив Лену, они словно бы замирают на мгновение, а потом знакомый толстяк сует ей в руки мокрый и сладкий кишмиш: «Иди, иди отсюда, девочка!» Дальше осталось в памяти только гневное и брезгливое лицо отца и его приказ: «Брось эту гадость немедленно!» И вот странность: вовсе не понятно и забыто предыдущее, а голос отца остался в ней и словно бы опять, как тогда, требует, остерегает от чего-то грязного. Но поздно… Подлую тети Фанину подачку не бросишь на дорогу, как невкусный, липкий кишмиш… И где найти в получужой деревне человека, который бы понял всё и помог?
«Надо рассказать обо всем Кешке, — подумала Лена. — Просто найти его и рассказать».
Лена не понимала, что разделяло два «конца» не такой уж и большой деревни. Ей, горожанке, было невдомек, что родилось это разделение очень давно, в прошлые темные времена, когда на одном конце деревни жили православные, а на другом — раскольники, «староверы». И сами не помнили толком, чего не поделили в вере одним и тем же лесом жившие крестьяне, но враждовали люто, до смертного боя по праздникам. Так оно и повелось. Не стало давно ни православных, ни «староверов», и в церкви еще с самой революции поселился клуб, а «концы» все жили отчужденно, словно не замечая друг друга.