Ребятишки решали дело просто: «нижние» к «верхним» не ходи. Поэтому Лена не без опаски поднялась на пригорок, где стояла бывшая церковь и начинался «верхний» конец. Это ведь ничего не значит, что они и бревна ловили, и в лес ходили вместе с Кешкой, — налетят «верхние», так только держись!
Но на улице ни души — погожий день чисто подмел деревню, все ушли в поле. Только возле клуба дед Ивушкин сгружал коробки с фильмом — значит, будет кино. Бычок опять находился в его полном распоряжении, словно и не ездил в лес. Пришла женщина-киномеханик Вера с рябоватым надменным лицом.
— Чего это опять «В шесть часов вечера после войны» привез? — спросила она недовольно. — Конечно, как сама не поедешь, вечно сунут не знаю что.
Голос Веры все повышался, и Лене стало ясно, что деду Ивушкину скоро придется плохо. А за что? Вера по лени только сама не поехала в Спасово… И вообще какой она механик? Одно звание. Картины у нее рвутся все — и старые и новые; бывает, что по полчаса вместо фильма шарахаются по экрану чертячьи тени летучих мышей — тысячи их живут на церковной колокольне. Все это Вере нужно только для того, чтобы в колхозе не работать. Романовна об этом на всех перекрестках кричит. А муж у Веры тоже резчик, лучший в деревне, куда дяде Грише до него!
Лена безлюдной улицей прошла до конторы и остановилась. Куда же теперь? Она знала, что председателева изба где-то неподалеку. Но которая? И спросить не у кого — одни рябые куры валяются в пыли да худая кошка настороженно смотрит из палисадника бесцветными от солнца глазами. От конторы тропы, как посыльные, бегут во все стороны. Самая торная — под гору, к Выти, где чадит колхозная кузница.
Оттуда несется нестройный цокот молотов — видно, не с руки подобрались ковали и никак не могут сладить. В черном зеве открытой двери дышит пламя. Это хозяйство Валеркиного деда, но Лене показалось вдруг, что в темноте мелькнула белая Кешкина голова. Вот и опять… Конечно же, это Кешка! Только неизвестно, что он там делает…
Лена сбежала с пригорка и уже безразлично, словно мимоходом, заглянула в прокопченное нутро кузницы. Вся-то она держалась неизвестно на чем, может, на лопухах, что дружно росли на земляной крыше. И так же неизвестно откуда бралась сила в сухих, как картофельные плети, руках Валеркиного деда, стоявшего у наковальни. Молот в них хоть и поднимался натужно, падал на раскаленный лемех плавно, точно. Частил и сбивался с ритма «подзвонок» — Кешка. Он то спешил, то опаздывал, и дед сердито дергал бородой — слов все равно за шумом не разобрать.
А возле мехов стояли бабка в серой домотканой рубахе и Валерка. Мехи громко сердились на их слабость:
Чу-у-ф! Чуф-фы!..
Лена все это увидела мигом, в один взгляд, и словно к глазам прилипла ей бабкина мокрая от пота рубаха, облепившая худые лопатки. Не спрашивая позволения, не здороваясь, Лена проскользнула в кузню и переняла из бабкиных рук непослушные мехи. От жара и пресного духа каленого железа занялось дыхание, но она справилась. Бабка взяла длинные клещи и по-хозяйски, со знанием дела, повернула в горне поковку.
Дед и Кешка на них не смотрели. Удар, еще удар… Кешка ответил россыпью, и дед привычно схватил готовый лемех, чтобы махнуть его в угол, в колоду с водой. Тысячи раз делали его руки это движение, но тут подвели; если бы Кешка не подхватил на весу лемех вторыми клещами, брякнулся бы он на землю…
— Шабаш, — сказал дед.
И только теперь все разом увидели Лену. Кешка неторопливо, как дед, скинул прожженный фартук:
— Ты как сюда попала?
— Никак. Пришла, и все.
— Уж ты не Нюры ли Золотовой будешь? — спросила бабка. — Смотрю, смотрю, ровно я и не знаю чья…
— Да, я у нее живу…
Лена чувствовала себя неловко — еще смеяться станут над ней, помощницей непрошеной.
— Хорошая она, Нюра-то, добрая душа, — опять сказала бабка. И Лена поняла, что это словно бы и к ней относится.
А Кешка стоял у притолоки и смотрел на улицу, но краем глаза на Лену, она это видела. Валерка ужом проскользнул между ними и помчался к недалекой реке. Лена посмотрела ему вслед — пойти и ей, что ли? Не глядя прошла мимо Кешки.