— Мы сами, — ответил председатель.
И опять переполох: когда, как, где взять время и силы на это?
— Силы у нас есть, — сказал он. — Нужно только, чтобы все мы одинаково поняли необходимость этого дела именно для себя лично. Раз уж о том пошла речь, я скажу, что такие люди у нас есть. Возьмите хотя бригадира полеводов Гришину — Романовну, как мы ее зовем. Или кузнеца нашего Сухова? Старый человек, сыновей потерял на войне, а ведь все наше хозяйство на его плечах держится. Да разве они одни? Потому и говорю: одолеем целину.
Но есть и другие. Вот Михаил Серебряков сейчас голос подавал. Мужик здоровый, не без ног, без рук с войны вернулся, а сколько за ним трудодней? Кошку не прокормить на его трудодни…
— А что ему? На базаре ложками своими больше добудет! Не на кошку — на корову хватит, — выступила из толпы Романовна.
— Верно, — согласился председатель. — А вот другой наш «лошкарь», Бородулин, до того доторговался, что до сих пор под следствием.
— А что «доторговался»?! — Это уже Фаня. — Хоть бы разобрались, за что человек страдает! И я с пятерыми-то маюсь одна-одинешенька, а всё «Бородулины, Бородулины»!.. Совести у вас нет!
Лена до сих пор просто слушала, стоя возле крайней, Кешкиной, подводы. Все, о чем говорили, словно бы не касалось ее прямо, а потому казалось не очень интересным. Мало ли о чем говорят взрослые! Но сейчас она обвела взглядом лица женщин и вдруг увидела: Фане верят, ей сочувствуют даже… И, не думая о последствиях, крикнула:
— Неправда! Дома он прячется! И когда болел, говорит, — в лес за чурбашками ездил, я сама видела!
И в ту же минуту увидела, как к ней, медленно и грозно, как башенное орудие, поворачивается Фаня. Точно бы и ушам своим еще не поверив.
— Что, что ты сказала?! Ах ты гаденыш! Люди, да неужели вы эту дрянь слушать станете? — Это уже ко всем, быстрыми, просительными взглядами собирая сторонников. — Да ее гнать из деревни давно надо! У нас мужья-братья кровь проливали, а еённый отец в полицаях ходил, я точно знаю…
— А какое тебе дело до этого, Фаина? — спросил вдруг Валеркин дед. — То — ее отец, а то — твой муж. И не врет девчонка, Гришку я сам вчерась видел, как он сутемью вором к дому пробирался… А дети за отцов не ответчики. Что было, чего не было, мы того не знаем. И ты тоже. Девчонка же добрая и Нюре Золотовой помощница. Вот как я считаю.
Лена смотрела на кузнеца и не узнавала его. Похвала ли на людях, другое ли что так внезапно распрямило его сутулую спину, придала весомость словам.
А может, она не знала его просто, смотрела на него мальчишечьими, Кешкиными глазами, не понимающими беды и силы человека.
А еще она увидела тетю Нюру с испуганным, растерянным лицом и Нонку, которая ужом, меж спин и плеч, пробиралась к ней, Лене.
— Насчет того, что с отцом у Елены не все хорошо, я слышала, — заговорила Романовна, — но дед прав: она тут ни при чем. А вот давайте рассудим, кто из них какой человек: она ли, Фаня ли, что ее при всех обозвала. Неважно, что одна девчонка, а другая баба. На поле с Нюрой сколько раз я ее видела, Ленку-то. Работает с душой, а дома сколько делает!
— Мне помогала, хорошая она, — сунулась Романовнина бабка. — Как ни иду на речку, всякий раз корзину нести подсобит да и белье отполощет…
— И мне в помощницы просилась. А как приболела я, так приходила, да не глядя, что в кузне привычка нужна, — добавила Валеркина бабка.
— Нюрин дом на ей стоит, это точно.
Лена даже и не знала но имени женщины, которая это сказала. Она оглядывалась и словно не узнавала прежних знакомо-незнакомых лиц. Они вдруг распахнулись перед ней, как двери гостеприимного дома. Лена не подозревала, сколько глаз, оказывается, наблюдало за нею, взвешивало каждый ее шаг.
Ей кивали, ободряюще улыбались совсем точно бы незнакомые женщины. А на Фаню с искренним сочувствием смотрела разве что одна рябая Вера. Да еще две-три старухи, в чьих неуверенных, робких взглядах читалась давняя зависимость от бородулинской семьи.
Боком выбиралась из толпы Романовнина бабка, досадливо качая головой и закрещивая рот, поминавший Фаню черным словом.
— Вот так, — подвела, как итог, Романовна, — людское слово на миру — всегда правое. А от Фани кто из нас какое добро видел? Ну-ка, скажите!
И ни слова не прозвучало в ответ. Бабка остановилась было, да только молча махнула рукой: «Не от добра ведь Фаня угостила — из гордости да корысти». Не было и обвинений, но молчаливое осуждение казалось страшнее, сокрушительнее слов.
Нонка пробралась-таки к Лене и стояла теперь рядом, оглядывая всех испуганными глазами. Взгляды людей не сулили зла, и Нонка медленно улыбнулась, а за ней и Лена. Тетя Нюра тихо плакала в сторонке, утирая слезы концом платка. И Лена поняла: боялась, что их разлучат, а значит, любит ее, Лену, не просто жалеет. И от этого еще шире, прямо-таки по-глупому расплылась на лице улыбка.