…Тая только покачала головой, увидев Наташино платье.
— Ну надо же так вываляться! Вот не буду застирывать, пусть мать увидит…
Наташа промолчала, и Тае скоро надоело ворчать. Да и не до Наташи ей было: она задумала переставить мебель. И теперь в комнате все потеряло свои места. Шкаф удивленно замер посереди комнаты, а ламповый абажур покачивался на окне.
Высунувшись из-за шкафа, Тая крикнула:
— А я придумала, что тебе делать — будешь стихи читать!
Это все умеют.
Наташа покорно кивнула. Она радовалась, что на нее никто не обращает внимания.
…А ночью она видела во сне отца, и Козловы горы, и ландыш в золеных добрых ладошках, который она так и не сорвала.
За сараями земля была черная, жирная. Копни ее щепкой — полезут во все стороны розовые земляные черви. Росли на этой земле лопухи выше человеческого роста и зеленая сочная трава-сныть с разрезными листиками.
Слава сидел за сараем на гнилом бревне, читал книгу и пас поросенка. Розовый веселый поросенок Борька был привязан на длинной веревке к Славиной ноге. Это Слава придумал, чтобы поросенок читать не мешал. Поросенок вкусно чавкал корешки сныти, а Слава торопливо листал замусоленные страницы.
Тая наклонилась и захлопнула книгу:
— Зачитаешься, а отвечать кто будет?
Слава недовольно обернулся:
— Чего тебе?
— Дело есть. — Тая села рядом на то же бревно, осмотрелась, дернула за веревку. Поросенок сейчас же перестал жевать и вопросительно хрюкнул.
Слава улыбнулся:
— Видишь, какой умный. Спрашивает: не на другое ли место пойдем? Гуляй, Борька, гуляй!
Борька снова принялся за сныть, а Тая сказала:
— Что у вас в госпитале вышло, я знаю, и не будем об этом говорить. Я о другом. К раненым в гости всем надо пойти, не вам одним, и не просто так, а с концертом. Ты, говорят, на баяне играешь?
— Играл… — Слава вздохнул и неопределенно посмотрел по сторонам.
— А теперь что, инструмента нет?
— Есть… Но все равно что нету. — Слава пошевелил босой ногой белый, натянутый, как струна, корешок. — Отец как-то пьяный пришел. «Играй!» — говорит, а я не стал. Ну он и пообрывал на баяне все клавиши. Да он и вообще-то старый баян, едва дышит…
— А если приклеить?
— Можно бы… Да клею где взять? Казеин нужен… — Глаза у Славы вдруг заблестели. — А ты знаешь, какой клей есть? Я читал, не веришь? Вот помазать это бревно и к сараю прилепить — лучше гвоздей удержит!
— Зачем же его лепить? — Тая удивленно посмотрела на Славу.
Он секунды две подумал, пожал плечами:
— Ну… не знаю. Просто так. Интересно.
— А если ты скажешь отцу, что в госпиталь пойдешь, может, и даст клей? — деловито вернулась Тая к прежнему.
Слава что-то вспомнил:
— Да, он говорил как-то, что надо бы раненым хоть гостинца отнести, а то люди корят. Пьяный был, конечно, но все же… Нет, в госпиталь он пустит и клею даст. И знаешь что? Альку с «татарского» двора тоже надо будет взять. У них до войны циркачи на квартире стояли, гнуться ее выучили — во, как в цирке!
— Ладно. Возьмем и ее… — Тая поднялась.
Поросенок недовольно дернул веревку — ему надоело пастись на одном месте и мешало солнце. Оно заглянуло за сарай, и нежные листья сныти печально поникли. Горько запахло вялыми лопухами.
Слава встал, чтобы перевести поросенка на другое место, и вдруг насторожился. Тая тоже замерла, прислушиваясь.
На улице что-то происходило: несколько раз хлопнули двери, женщины бежали по двору, заплакал и сразу смолк ребенок.
Кое-как привязав Борьку к бревну, ребята помчались к воротам. Там уже собрались женщины со всего двора — все, кто был дома. А ничего особенного не происходило. Вдоль забора, где еще чуть-чуть держалась тень, шла почтальонша Дуся, такая же, как обычно, в еще довоенном пестреньком платочке и разбитых сандалиях. Только она почему-то ни с кем не здоровалась по пути… А следом, от калитки к калитке, полз шепот:
— Похоронную! Бояркиным похоронную несет…
Это была первая похоронная на тихой, забытой временем улице. Бояркиных многие и не знали, но все равно женщины собирались у калиток и провожали Дусю беззащитными глазами. Все вдруг поняли: Бояркины только первые…
— Ты их знаешь? — спросила Тая у Славы.
— Немножко. Их Толик в соседнем классе учился со мной.
Ничего пацан, хороший.
Дуся свернула во двор, и стало вдруг слышно Волгу — брела против течения моторка, медленно и тяжело набегала на берег волна. А улица исчезла. Только высокие серые заборы и раскаленный асфальт. Так было секунду, час — никто не знал, а потом все смял, заполнил крик. Так не мог закричать один человек — это вся улица отозвалась на чужую боль.