В оклеенное бумажной решеткой окно заглянуло солнце. Робко, словно боясь чего-то. За время войны даже солнце научилось прятаться. Его лучи уже не ложились на пол медовой скользкой дорожкой, а рассыпались по углам, по давно не беленным стенам.
Тая выкатила из тьмы печного зева полтора десятка сморщенных печеных картофелин. По две оставила себе и Наташе, остальные завернула в тряпицу.
— Надо Любови Ивановне отнести. Пойдешь со мной?
— Пойду, — кивнула Наташа. — Только вот как Волга — вдруг тронется?
— Не тронется. Ребята с «татарского» вчера на Стрелку ходили, лед во какой крепкий!
Девочки одним духом проглотили свои картофелины, попили кипятка с крошечным кусочком глюкозы. Хлеба у них не было — несколько дней подряд они все забирали «на завтра», а со вчерашнего дня перестали давать.
Одевшись половчее — путь неблизкий, — вышли на улицу.
Возле крыльца стоял Славка. Просто так — стоял и смотрел на небо.
— Не хочешь с нами пойти? Мы в Сосновую рощу, — предложила Наташа.
— Не могу я… — Он поморщился. — Нога у меня… И наши на целый день ушли. Отец убьет, если квартиру брошу, — Он снова уставился на небо.
Высоко-высоко в голубом весеннем небе летели облака. Девочкам показалось, что старые березы возле церкви пытаются удержать их косматыми вершинами, но облака задерживаются лишь на секунду, а потом, вырвавшись, летят еще беззаботнее, веселее. На березах растревоженно кричали грачи.
Там, высоко, где облака, и березы, и солнце, нет воины, там все, как прежде. Война на земле, у людей.
Девочки переулками спустились на лед реки. Зимний санный путь вспучило, как едва заживший шрам. На голубоватой коже льда темнели раны-полыньи. Лед умирал.
Стеганые бурки на ногах у девочек скоро промокли, отяжелели, но они не беспокоились — всегда ходили с мокрыми ногами. Лишь бы не наскочить на трещину или «перевертыш». Обтает льдина со всех сторон, а сверху не видать. Ступишь на такую — и конец. Даже умелому пловцу не выбраться… Но для «перевертышей» было еще рано.
Вот уже и Стрелка — узкая и длинная песчаная коса, где до войны был пляж. За Стрелкой протока и крутой обрыв берега. Наверху, как поредевшая линия бойцов, вековые сосны. За ними неумело, вразнобой стучали топоры, визжали пилы.
Девочки влезли на обрыв, пошли на шум. Ноги спотыкались о высокие, косые пни, проваливались в валежник. Выбрав пень поровнее и пошире, они уселись на него вдвоем.
Солнце поднялось высоко. Парило. На обрыве снега почти не осталось. Серые ноздреватые комья дотлевали на глазах. Вкусно пахло смолою и проснувшейся землей. Голова кружилась от этого духа. Очень вдруг захотелось есть. Тая дотронулась рукой до узелка, на ощупь почувствовала тугие картошины. Но сейчас же вспомнила про Любовь Ивановну: она работала, ей больше нужно…
Тая закрыла глаза: знала, что тогда голова перестанет кружиться, — и встала. Наташа вопросительно глянула на нее и тоже поднялась.
Навстречу им из рощи шли женщины. В солнечный весенний день они несли зиму. Одинаковые серые ватники, такие же штаны. Даже и платки-то на головах почти у всех серые — самодельные, из ровницы. Дубленые лица не отогреть солнцем, так исхлестали их непогода, горе и — хуже того — ожидание горя. На девочек не смотрели. К кому пришли, та и найдет…
Любовь Ивановна шла последней. Хромала, хваталась за пеньки. Женщины обгоняли ее как серые тени — без голоса, без участия, — уходили к обрыву вперед. Там в хибарке на самом юру стряпуха варила обед — мутную похлебку из овсяных обдирков и мороженого картофеля. Рядом на доске лежали до грамма одинаковые пайки черного, слоистого хлеба.
Девочки подбежали к Любови Ивановне.
— Что с вами? — спросила Тая.
— И… почему они так… бросили вас? — добавила Наташа.
На осунувшемся, без возраста лице женщины странно выделялись ярко накрашенные губы — от этой привычки Любовь Ивановна не могла отказаться. Глаза потеплели.
— Со мной ничего, просто ногу ушибла. Не умею ведь я, не получается… И никто меня не бросал. Устают все очень, ног не донести…
— Мы тут картошки вам принесли. У нас есть, Вениамин Алексеевич принес, — сказала Тая.
Щеки Любови Ивановны вспыхнули румянцем, она опустила голову:
— Да мне и не надо… Кормят нас здесь… Если бы я что-нибудь могла… Вот что — идемте со мной обедать. Когда еще вы домой-то доберетесь…
Около поварни на четыре пня положили толстый фанерный лист. Получился стол. Сидели кто на чем — на пеньке, на полене. Хлебали молча, по крошке откусывая хлеб, словно сахар с чаем вприкуску. Лица медленно оттаивали, становились непохожими. Молодыми и старыми.