Повариха подвинула чурбан, пустила к столу девочек:
— Бабы, Любке-то плесните побольше, гости к ней пришли…
Еще одна седая, с молодым лицом, подвинула свою пайку хлеба:
— Возьмите. Без хлеба какой обед, а у меня сухарь есть…
Постепенно женщины разговорились. Одна молоденькая, с карими вприщур глазами, сказала:
— А что я слышала: в слободе женщина одна объявилась, сербиянка, гадает на блюдечке — все правда. Надюшке Смирновой сказала: «Жди радости». И что вы думаете, получает она мало спустя письмо — мужа ее вчистую освободили. Руку ему оторвало левую по локоть, домой едет. Вот ведь счастье-то!
Рябоватая стряпуха Евдокия глянула на говорившую темно и строго:
— «Счастье»! Конечно, человек и с одной рукой человек, да все одно калека. И врут они, гадалки эти, много. Сестре моей тоже вот одна радость сулила, кольцо у нее золотое выманила, а ей через неделю похоронная. Вдова стала…
Та, первая, с седыми волосами, вздохнула:
— Все мы, бабоньки, вдовы. Одни — сегодняшние, другие — завтрашние, только и разницы.
Любовь Ивановна молчала. Тая понимала, что разговор этот ей чужой. Она и сейчас смотрела на жизнь легче, беззаботнее, чем все эти женщины.
Наташе и вовсе стало скучно; она тихонько встала и пошла к обрыву. Тая, помедлив, за нею. Стали смотреть на реку.
Она вся закуталась сизой дымкой. Город на той стороне дрожал и двоился, как отражение на воде. Шире стали темные пятна разводий. Но по льду туда и обратно шли люди. Кто-то даже ехал порожняком. Рыжий конь сторожко обходил лужи, беспокоился. За санями тянулся темный водяной след.
— Что же, идти надо, — сказала Тая. — Побыли в гостях, и хватит…
Наташа нагнулась, чтобы подобрать большую шишку — очень уж была велика, и вдруг словно мягкая и сильная рука пригнула ее к земле. С одинокой сосны рядом с ней посыпалась хвоя, попала за шиворот. И лишь после этого она увидела, как в городе на той стороне, где-то возле площади, взметнулся рыже-серый столб — земля всплеснулась, как вода, в которую бросили камень. Гулко, в самые уши, ударил гром. Почти одновременно земля всплеснулась в другом месте — теперь уже где-то около фабрик.
Это было непонятно и страшно. Наташа оглянулась, отыскивая Таю. Та лежала рядом, и по ее глазам Наташа поняла, что случилось, еще раньше, чем женский голос завопил истошно:
— Бомбежка, бабоньки! Милые, бежим скорее, дети ведь там!..
Женщины гурьбой побежали к обрыву, но вдруг все разом встали. Кое-кто сел и даже бессильно упал на талую землю.
Наташу снова, на этот раз сильнее, ударило взрывной волной. Она обхватила руками корявый, пахучий комель сосны, прижалась к ее корням и увидела: огненный столб взлетел у самой реки и сейчас же лед треснул, вспучился, два огромных поля налетели друг на друга. Все исчезло в туче водяной пыли. Только на секунду — или показалось? — мелькнула давешняя рыжая лошадь. Не видно стало и города.
Оттуда, из мглы, донесся грохот еще одного взрыва, и все смолкло. Только трещал, скрипел, шуршал ледоход.
Наташа осторожно глянула вверх — где она, смерть? — но там по-прежнему спешили куда-то легкие облака и сосна тоже пыталась удержать их вершиной, но не могла. Смерти не было. Но на той стороне смутным маревом проступали пожары, и нельзя было понять, где и что горит.
Тая тронула Наташу за плечо:
— Вставай, уже кончилось…
Зачем-то долго и необычно внимательно отряхивала с пальто длинные сосновые иглы. Глаза у нее опять были такие же, как когда-то, но теперь и Наташа чувствовала, что Тая стала другой, только она еще боялась подумать о том, что случилось.
— Господи! Если ты есть, сделай так, чтобы они были живы! Господи!.. — послышался рядом длинный плачущий возглас.
И только тут Наташа поняла: она может и не увидеть мать, Славу, Сидора Михайловича — всех… Они ведь там, в городе, где земля стала зыбкой, как вода.
— Господи, сделай так, господи… — все стонал, плакал голос. Это была стряпуха Евдокия. Она сдернула с головы платок, и руки комкали, рвали его, а голова качалась, как чужая…
— Бежим, бежим! — вскрикнула Наташа. — Мама… там мама!
Но Тая не сдвинулась с места. Она стояла возле сосны — последней сосны древней рощи — и смотрела. За рекой по сизому мареву все шире растекались светлые пятна пожаров. К ней подошла и села рядом Любовь Ивановна. Глаза ее словно просили прощения за то, что ее детей там нет. Но Тая не видела этого.
Наташа тихонько просунулась между ними и замерла. Шумел ледоход.