В костёле Святого Йиржи молодой князь Конрад обвенчался с дочерью покойного польского короля Болеслава. На свадьбе шумно гулял весь двор. Чехи, моравы, ляхи, угры упивались горьким пивом, сливовицей и крепким, настоянным на травах мёдом, от которого с непривычки кружились буйные головушки.
Предславе казалось, что вся Прага в эти дни превратилась в сплошной вавилон безумств и неудержимых оргий. Меры славяне, как всегда, не знали ни в чём – ни в пьянстве, ни в веселье, ни в пустой похвальбе.
Впрочем, чувства вдовой королевой овладевали совсем иные. Нет, она вроде и рада была за сына, его успех становился и её успехом, но вместе с тем свадьба Конрада имела для неё налёт некой грусти. Сын, которого она привыкла считать неразумным ребёнком, которого приходилось постоянно наставлять, превратился вдруг в стройного молодого мужа и уже не нуждался, как ранее, в строгой материнской опеке. Хотя совета, конечно, испросит он у матери ещё не единожды. Вообще, праздник во дворце был для вдовой королевы чужим, ибо то было буйное веселье молодости, праздник людей, радующихся жизни, которая вся у них ещё была впереди.
«А я ведь не испытала такого. И день свадьбы провела я в вавельской темнице. Выходит, Конрад более счастлив», – размышляла она.
Вечером спустя два дня после венчания они сидели в бывшем детском покое Конрада – Предслава, оба её сына и невестка. За окном шумел холодный ветер, гоняющий по мостовой опавшие листья. В печи тихо потрескивали дрова. Вдовая королева мёрзла и куталась в тёплую шерстяную шаль. Шестнадцатилетний Владимир, облачённый в простую долгую холщовую рубаху, перетянутую на поясе верёвкой, говорил:
– Нет, мать, мирская жизнь – не для меня. Вот побывал в Пече, посмотрел, как епископ Бонифертий живёт, о чём заботу имеет, и понял: по его пути идти мне надобно. Надену рясу, пойду в монастырь Бржевновский. Попрошусь на послушание, а там и постриг приму.
– Ты, Владимир, это брось! – Конрад на правах старшего грозно свёл брови и неодобрительно покосился в сторону брата. – Княжеский, крулевский сын еси, не простолюдин! Отец наш круль был, дед – князь владетельный, прадед тоже! Прославили они землю чешскую. А ты! В монахи, вишь, собрался! Да где такое видано! Что там, в монастыре, думаешь, мёдом намазано?! Да ты хоть знаешь, что такое затвор?! Не знаешь? А ты на Сазаву съезди, погляди! Есть там один такой… Выкопал яму, живёт в ней, молится! В одежде, не стиранной годами, средь вшей! И ради чего всё это?! Он бает: во славу Господа! А чем следует Господа славить? Деяньями добрыми, а не сиденьем в вонючей яме!
– Не собираюсь в яме сидеть! – вспыхнул Владимир. – Я на любую работу при монастыре готов. А потом, средь монахов ведь не одни такие. Учёные мужи есть, кои по десятку языков разумеют, богословы есть, летописцы, зиждители добрые, мастера письма иконного разноличные! Что ж, по-твоему, дармоеды они все, что ли?! И жизнь их неправедна?! А как же тогда святой Войцех из княжеского рода Славников, который архиепископом Пражским был?! А как Кирилл и Мефодий, просветители славянские, святые мужи равноапостольные?! По стопам сих мужей идти хочу!
– Тяжек крест сей, брат! Одумайся, – мрачно изрёк Конрад.
– Может, сынок, обождёшь покуда? Юн ты вельми, – с мольбой промолвила Предслава.
Ей было страшно отпускать Владимира от себя.
– Нет, не надо, не уговаривайте меня. Я всё решил. – Владимир был непреклонен.
Неожиданную поддержку он обрёл в лице Матильды.
– А что? Вот в Германии многие сыновья знатных людей уходят в монахи, – заметила она. – И живут неплохо. Слуг имеют столько, что иному барону и не снится. И земельных угодий у такого аббата или епископа немало, и живёт он, стойно князь. Так же и ты будешь. Станешь епископом, будешь епитимьи налагать, суды вершить, службы и требы править. Чем плохо?
Матильда, молодая, красивая, надменная, сидела, подперев кулачком нарумяненную щеку. В чертах лица её угадывалось некоторое сходство с покойным Болеславом.
– Не помышляю я о мирском. Хочу Господу служить, покуда сил хватит. – Владимир упрямо уставился на мать своими зелёными, как у покойного Рыжего, глазами.
И Предслава в это мгновение вдруг поняла, со всей остротой и определённостью, что его не отговорить и не переубедить. Сын готов был, раз и навсегда, пойти по жизни дорогой молитв и духовного служения. Она отложила в сторону шаль, поднялась с кресла, молча перекрестила вставшего перед ней на колени Владимира и тихо сказала: