То ли солнце внезапно блеснуло в глаза, то ли что иное, но Предслава вздрогнула и едва не вскрикнула от испуга. Затем она разглядела: над сторожевой башней Халепья запылал огонь.
– Гляди! – высвободившись из объятий подруги, крикнула она Майе. – Огнь!
– Где?! – тотчас оживилась Златогорка. – Ага, вижу! Надоть ратников подымать вборзе!
Она засуетилась, побежала по заборолу, крикнула:
– Дяденька Поликарп! В Халепье огонь зажгли! Знак подают! Беда тамо!
Предславу кто-то больно ухватил за руку. Обернувшись, она увидела злое колючее лицо Ивещея.
– Опять тут! Выпорю-от! – прорычал боярин. – Вот упрямая девчонка!
Он поволок княжну вниз по лестнице.
– Не смела чтоб боле на стену лазить! Печенеги под городом, стрелы метать почнут, арканы, сулицы![95] Что я потом твоему отцу скажу?! Велено тебя беречь! Запру тя в бабинце! Под замком отныне посидишь, с мамкою своею! А с Майей, подружкой твоей разлюбезной, разберусь я после!
Отведя девочку в терем, Ивещей грубо втолкнул её в бабинец и зло обругал рослую челядинку:
– Очей чтоб не спущала со княжон! Худо иначе будет!
…Александр Попович воротился в Киев вечером, в ярком свете розовой зари. Лишь около половины отряда ратников сопровождала его в город.
– Печенеги в силе великой. Белгород обступили, Халепье штурмом взяли, одни головёшки после себя оставили! – рассказывал он ночью в гриднице боярам. – Сам я едва отбился, схлестнулись под Берестовом, на возвратном пути. Полсторожи потерял. В обчем, Киев надобно боронить, иного нет. В чистом поле нам не выстоять, – заключил он, внимательно всматриваясь в лица собеседников.
Ражий толстомордый боярин Синиша Борич испуганно тупил взор и тяжко вздыхал, старый Коницар сокрушённо цокал языком, Фёдор Ивещей злобно покусывал вислый ус. Лица большинства других выражали беспокойство и страх.
«Да, на ентих не положишься! Токмо за шкуру свою боятся да за земли, за холопов своих, за добытки. Помани перстом, дак, верно, и к Володарю переметнутся тотчас, – думал молодой воевода, едва скрывая презрение. – Зря князь Владимир всех лучших, хоробрых и опытных, в болгары увёл. Хотя что князя хулить! Своею главою думать надоть!»
– Ступайте и каждый отроков и холопов своих оборужайте! Не ровён час, подступят поганые ко стенам киевским! – приказал он, хмуро сведя брови.
Бояре нехотя вставали с лавок и один за другим скрывались в дверях палаты. Александр, застыв у забранного слюдой окна, всё думал, как быть. Мысли на ум приходили неожиданные и смелые.
Глава 7
Наутро в городе поднялась суматоха. Проснувшаяся Предслава долго не могла понять, в чём дело. Наконец прибежала Алёна и пояснила ей: печенеги обступили Киев.
На душе у девочки стало как-то жутковато.
«А вдруг ворвутся они, всех нас убьют!» – с ужасом думала Предслава и невольно прижималась к мамке, которая хоть и пыталась, но не могла успокоить воспитанницу.
Княжон пригласили на завтрак, они сидели вместе с великой княгиней Анной, сестрой ромейских базилевсов, в палате на гульбище. Маленькая дочь Анны Прямислава расхныкалась, строгая мать цыкнула на неё и велела челядинкам вывести плаксу из-за стола. Зато рябая Мстислава, казалось, вовсе не обращала внимания на царящий вокруг тревожный гомон. Она с довольным видом уплетала кашу сорочинского пшена[96] и искоса с насмешкой поглядывала на хмурую Предславу. Возле неё угрюмо ковырял ложкой в миске с едой тщедушный Ярослав – болезненный и хромой мальчик, родной Мстиславин брат, которого, по словам Алёны, едва выучили ходить. Ярослав жил со своей матерью, одной из многочисленных наложниц князя Владимира, отдельно за городом и только из-за осады Киева кочевниками был на время перевезён в княжеский терем. Чувствуя себя чужим посреди множества незнакомых лиц, в окружении роскошных ковров и драгоценной посуды, княжич сильно смущался, краснел и тревожно озирался по сторонам. Наконец, решившись, он зашептал что-то на ухо Мстиславе, и сестра, вдруг прыснув со смеху, громко ответила ему с презрением в голосе: