Собираясь на последнюю свою операцию он, прощаясь с внуком, — сказал расстроенному состоянием больного профессору Деккеру, хирургу: «Не особо задумывайтесь, мой друг: я участвовал во многих сражениях, которые выигрывал. Но, сдаётся мне, что эту схватку проиграю – эту последнюю». Так оно и случилось…
102. Последние прикосновения
На официальной церемонии похорон Маннергейма в Хельсинки Карл не присутствовал – не хотел, не мог, не в состоянии был видеть обожаемого деда мёртвым, окруженным толпой живых. Хватило поразившего всё его существо, удивившего его как бы отстранённого созерцания уже источавшего ледяной холод космоса чужого, — под казённой простынёй-плащаницею, — скелетоподобного тела-призрака… Хватило «в замок» сведенных рук у лица содрогавшейся от рыданий царственноликой седоголовой женщины, навсегда, — будто бы, — склонившейся над призраком. Этого, — как впоследствии оказалось, — бабушки Екатерины Васильевны жеста глубокого отчаяния. Который, — отражением страшного 28 января, — увидел о в 1957 году в Москве, и однажды только...
…Нет. Внук на официальной церемонии похорон деда не присутствовал. С раннего утра был он вместе с живым воплощением маршал – с его старушкой Кейт в конюшне во дворе полицейского участка. Там ожидали они прихода вестника. Дождались. Это был фельдфебель Силтанен. Когда похоронная процессия вышла на Униунсгатан, и эскорт кавалерии начал проходить мимо, он, тоже старик, — кивнув Карлу, — бережно вывел Кейт на затихшую улицу. Прошел с нею сквозь молча расступившуюся толпу, стоявшую у края тротуара. И отпустил вслед медленно удаляющемуся на артиллерийском лафете, прикрытому знаменем, гробу с её верным другом…
…Карл Густав-младший шел за спинами стоящих на тротуаре вдоль скорбного пути. Шел долго. И только когда остановился, — сообразив, что идти дальше некуда, — понял, наконец, истинную причину внутреннего неприятия и официального прощания с прахом покойного и самой похоронной процедуры: ревность! Ревность к Кейт. Тяжкая ревность к Кейт за искреннюю любовь финнов к лошади деда всё это время угнетала его… Финны знают только её! Любят только её!…Он здесь чужой. Своим не был никогда. И виновен в этом покойный… Дед! Его дед сделал всё, чтобы никто о нём не знал, как никто не знал бы о бедном отце его. И спас… Да, спас, конечно. Но и отсёк их от своего народа…
…До утра следующего дня просидел он в любимом кресле маршала за его рабочим столом. Две свечи, зажженные в старинных высоких подсвечниках, — Карла Густава ещё, прадеда — Карла Эриха, — глухо потрескивая перед ним на столе. Освещали уютный (затемнённый) кабинет дедова особняка по Kalliolinnantie, 14. Оставленный один, Карл Густав-младший перебирал медленно, — успокаиваясь, — аккуратно лежащие стопки не разобранных бумаг и почты. Вполне возможно, бумаг тайных, и почты сугубо секретной. Они накопились после смерти хозяина кабинета. Перебирал, кожей, ощущая всю меру доверия, оказанного ему – то ли русскому, то ли немцу — ближайшими друзьями финского Маршала. Народом финским… А это значило, что, — всё таки, — он – свой! Близкий… Но… Кейт ближе… Кейт ближе: и ей народ не бумаги доверял — саму жизнь великого финна! И всё-таки, всё таки… жизнь, продолжалась?…
В доме были люди. Доносились временами приглушенные – будто телефонные — звоночки. Дважды за стеной гостиной пророкотали мягко принесенные поленья. Но, его никто не беспокоил. Не пригласил никто и к позднему ужину – финская ментальность: упаси Боже беспокоить занятого человека! Позднее, к утру, поставили перед ним молча (не прозвенев фарфором и не звякнув серебром) дедову чашечку, с ложечкой в кофе, на дедовом блюдечке. И дедову же десертную тарелочку с тартинками – «дедов завтрак»… Пространство кабинета медленно полнилось неярким проблеском северного январского утра, перламутром, истекающим слева из огромного — во всю стену — окна. Приходил новый день, вечером которого его ждало избавление от переживаемых душевных мук. Ожидал поезд до Стокгольма… Но, перед тем ещё будет кладбище со свежей могилой… Нет, нет – Кэйт к могиле не подведут… «Старушка может не выдержать!», — предупредил старик-фельдфебель Силтанен… На правомерный, казалось, немой вопрос, ответил вопросом: «Она? Она не поймёт?.. Да если бы люди понимали так, как она!»… Ответил, не подумав, «что может не вынести того, — что будет у могилы, — внук…». Но внук — не любимая лошадь маршала: в могиле деда для него не будет! Дед остаётся навсегда в его безмерно измученном мозгу не прекращавшейся трагедией прошедших недель. И в его крови. Токи которой, толчки которой ощущает он всем своим потрясённым естеством. Всеми бесчисленными пульсами… В его благодарной памяти.