В феврале 1946 года я приехал в Лозанну к отцу. Жил, по сути, в его госпитале. Жалко его было непередаваемо — Боже, во что болезнь превратила моего несчастного «старика»! Каким он стал за полтора года, что мы с ним не виделись. Я ухаживал за ним, отгоняя сиделок — ревнуя их, как Кейт к дедушке. И был счастлив, что он рядом со мною. Я ведь все, абсолютно все помнил: как он ходил за мною, маленьким, заменяя мне маму, как играл со мною, как гулял — издерганный с детства, от кого-то скрываемый, постоянно настороженный, вечно ждущий беды...
Отец, который все знал о моих скитаниях-приключениях, тоже был сторонником дедушкиной идеи комиссии. Пока я околачивался по Испании, дед приезжал к нему. И они говорили обо мне, оба озабоченные моей судьбой и, конечно же, моими планами. А они-то и не прибавляли им спокойствия, и не только за мое будущее, но, — как думали они, — и за мое сегодняшнее психическое здоровье… В общем, я решился. И, — понимая, что действую вопреки собственной совести, — двинулся в Германию, на весьма нечистую Голгофу. Друзей там у меня уже не было — они или все погибли, или обретались в русском плену, или бежали, как я. Только один близкий человек еще оставался у меня на родине — дедушкин друг епископ фон Гален. Я добрался до Мюнстера — это в Вестфалии. Разыскал церковь святого Ламберта... Словом, нашел его, теперь уже кардинала. Но на пороге его дома меня задержал британский патруль — у меня, после испанского отдыха, был очень независимый для немца вид и, главное, необыкновенная для германского подданного свежая физиономия. Вокруг-то бледные, изможденные лица... Привезли в комендатуру. На допросе я рассказал о последних днях в Берлине. О том, кто дед и бабушка, промолчал. Ввалился сам комендант. Вообще-то, горлопан: сходу, — не узнав, что к чему, — стал орать на меня, тыкать: «Ты — подонок! Немецкий нацист ты! Ты, вооруженный, сопротивлялся союзным войскам! За решетку тебя, беглого зайца!..» Сценка — точно из «Бравого солдата Швейка»!
Посадили меня под замок. Но прихожане кардинала, видевшие сцену у его дома, сразу ему доложили. И, — хотя в эти дни дедушкин друг уже стоял у края могилы, — вмешаться он, однако же, успел: пригласил коменданта, отчитал, говорили. Так или иначе, меня выгнали с условием: — «Из Мюнстера что б исчезнуть незамедлительно!»… Куда?!.. Случилось это в двадцатых числах марта 1946-го. А в апреля я, было, собрался к деду. В Финляндию. Но он успел сообщить, что «Более не президент – всё! Побаливает снова»…Встретились мы лишь только в самом конце 1947 года, в стокгольмской больнице. А потом уже в деревушке под Монтрё, близ Лозанны, где нас ожидал больной отец.
…Только теперь я понял: доконали деда не больной желудок, не страшные экземы, которые истязали его морально и физически, даже не его послевоенные заботы, которые — почище любых эритоматозов. Всё это он как-нибудь пережил бы. Но вот, — в декабре 1950 года, — умирает папа... И его смерти дед действительно не перенес — ушел в январе следующего, 1951…
Что мне оставалось делать? Как жить — одному на всем белом свете? Единственный, родной человек — бабушка Катя... Мне трудно передать состояние, в котором я тогда находился. Представляешь, я пошел в ваше посольство — просить визу... Мне кажется, я правильно сделал — я был еще в своем уме, что не проговорился, к кому рвусь в Москву. Я затаился, чтобы не выдать моих новых швейцарских знакомых. Чтобы, не дай Бог, не раскрылось имя моей девушки, с которой познакомился в Испании. И которую уже считал своей невестой! Тем более, я страшился подвести бабушку Катю! Мысль о том, что могу ей хоть чем-то навредить, истязала меня... В каком-то советском культурном центре, соврав и назвавшись балетоманом, я просмотрел все проспекты Большого театра, которые издавал ваш «Интурист». Но, — к своему удивлению, и даже конфузу, — не только изображения, но и имени бабушки в них не обнаружил, гадая, почему о ней — прима-балерине — нет ни строки в ее святилище. А я так надеялся, что она еще на сцене, что играет еще… В этой своей истерике забыв начисто об уже почтеннейшем возрасте ее и даже о том, что она давно слепа и почти парализована! До меня тогда только начал доходить смысл беспокойства отца и деда о моей психике... Но я был еще весь в эйфории надежд, что, как когда-то отец, сам побываю в Москве и увижу свою бабушку – тоже хоть из зала! Теперь мне оставалось только плюнуть на Сталина, приехать в Москву, и кинуться к ногам бабушки, столько пережившей, такое перенесшей из-за нас... Слава Богу, нашлись добрые люди — отговорили... И я потому дожил до времени, когда вправду смог увидеть её и вас всех...