22. Всё продаётся и покупается
...Как будто окончилась гражданская война. Как будто настал долгожданный мир. Земля как будто успокоилась... Ни-и-и-чу-уть! Ни на день не откладывая, большевистские власти приступили к чистке страны от «социально вредных», от «социально опасных», от «антисоветских», от «контрреволюционных» «элементов». За решетки тюрем и подвалов, за проволоку повсюду возникавших концлагерей загонялись сотни тысяч граждан: демобилизованных офицеров, отвоевавших мировую войну, чиновников, педагогов, служителей культов, университетских профессоров, медиков, ученых, дворян... Несть им числа... Сразу — и повсеместно — начались расстрелы арестованных. Эхо массовых убийств в «совдепии» прошелестело по Европе. Достигло Америки. И там услышано было Джулиусом Хаммером, деловым человеком. Он пригласил к себе командированного в САСШ Хургина, сотрудника Георгия Васильевича Чичерина. И в короткой беседе растолковал Исаю Яковлевичу что он, Хаммер, думает «об идиотах в Кремле», самозабвенно втаптывающих в навоз горы золота... волею провидения оказавшиеся у них в руках». Джулиус и брат его Арманд имел право так называть деятелей, которые с первых дней своего хозяйничанья в России заглотали закинутую им этой не бесталанной парой наживку на вечном крюке, да так до самой кончины обоих «рыболовов» — годов чуть не до 80-х – ходили на их кукане.
Хургин с интересом выслушал Хаммера. Согласился с ним. Сообщил детали беседы Красину. И моментально в стране, отбросившей начисто само понятие «политического преступления» (против советской власти могут выступать лишь только уголовники!), был создан... новый Политический Красный крест (ПКК). По предложению Ленина на него была посажена Екатерина Павловна Пешкова, одна из жен Горького. И лавочка заработала! В гробах своих перевернулись народовольцы Богданович, Лавров, Засулич, организаторы истинного ПКК, что действовал с 1881-го до разгрома в 1918-м. Потому как до бесславного своего конца в 1937-м «пешковский» ПКК, обосновавшийся в... комплексе Лубянки на Кузнецком, 26, будет посредником в бизнесе работорговли между Москвой и Хаммером...
В один из маминых приездов в Петроград ее разыскала Ниночка Гаген-Торн. Мама знала ее еще ребенком когда училась у ее отца, Ивана Эдуардовича, профессора Медико-хирургической академии. Вместе они посетили академика Ольминского, старого маминого знакомого. Вскоре после организации «Маньчжурского братства» Сергей Федорович был представлен маме Николаем Николаевичем Врангелем, другом и коллегой академика по Эрмитажному музею. До последней встречи мама знала Ольминского человеком чрезвычайно энергичным и жизнерадостным. Сейчас его будто подменили: удручен, взволнован, даже потрясен чем-то. И очень ждал маму. Он коротко сообщил о продолжающемся вот уже десять лет разграблении Питерской партийной верхушкой эрмитажных коллекций. О превентивных арестах «большевистскими захватчиками города» чудом прежде не забранных работников музея, озабоченных противозаконными изъятиями и не желавших это преступление замалчивать. Вскользь — об исчезновении своих близких и друзей. И неожиданно выкрикнул:
— Вы представляете, Фанни Иосифовна: освобождение моих арестованных родственников они ставят в зависимость от выдачи им «скрываемого работниками Эрмитажа местонахождения музейного серебра»! Мало того, они угрожают расстрелом этих людей, если я буду «тянуть и упираться»! Но это же уголовщина! Бандитизм!
— Кто угрожает вам, Сергей Федорович?
— Да все, кто со мной говорит на эту тему!
— А конкретно?
— Зиновьев прежде всего. Даже… Луначарский, но якобы возмущенный действиями своих партийных товарищей. И даже сам Калинин, тоже возмущаясь громко и сетуя на самоуправство местной власти... Однако, «входя в их положение из-за чрезвычайных трудностей момента».
— Но я-то? Чем могу вам помочь я? У меня с ними ни связей, ни даже отношений никаких... Не складываются наши с ними отношения. И сложиться не смогут. Отнюдь...