«Мне сделалось так грустно, так грустно, — разоткровенничалась Катерина Бабушке. — Возможно, и прав Гриня Пухов, поленовец с Оки?.. А Верочка, рассказывая, была сама не своя! Представляю, каково ей одной, да со своим зверем… От которого, если бежать, то лишь прямиком в покойницы…».
— «...У неё своя голова. А ты о себе подумай, — в который раз твердила Бабушка. — Жизнь уходит!..»
— «Думать мне не о чём. И ты знаешь это не хуже меня… И всё! Всё!».
Чудеса!
28. Явление Нестеровых
…Раннее утро. Звонок в передней апартаментов тётки в Брюсовом переулке. Явилась чета Нестеровых. Старушка Василиса (с первого появления Катерины на театре костюмерша её, перхушковская мещанка) обцеловывает их громко. Громко интересуется: — Что спозаранку-то? По Кате небось соскучилися? А она вот-вот явится – обещалась.
— Какое нынче число, старая, а-а? – Михаил Васильевич спросил. Сам ответил: — Чётвёртое августа по-новому. Как раз сорок лет.
— Ба-а! Запамотовала совсем, — решето – не память!..
Слушаю их сквозь дрёму. Не иначе намылились Нестеровы в Сергиеву Лавру. Сам туда ездит часто. На этюды. «Типажи ищет». «Воздуха» святые. Но опасается высокого Сергиева клира: лестно духовным заполучить свой портрет, писаный «божественным художником». Не «за так», разумеется. Но и не слишком обременительный для модели. А мастеру время терять для такой работы не с руки. Не те годы, чтобы ездить за сто вёрст щи хлебать. А Ефимовна (Василиса), — она в Лавре со многими не токмо что в друзьях. В родстве. Осадит с характером своим всякого вплоть до «ангельского» чину. И тем обезопасит сидение Михаила Васильевича за мольбертом…
Только почему гость с супругою, думаю? Ей же ходить запрещено с год без малого. С юности страшнейший ревматизм. Что ни год с новыми осложнениями. Теперь взялись лечить. И ходить не разрешают…
— Подымайся, лежебока! – кричит Ефимовна.
— С чего бы, — спрашиваю?
— Сорок годочков завтрева как Исаак Ильич помер. Катерина скоро явится — свечи в доме зажжем. Сходим потом вместе все в евоную синагогу – закажем молебствие. Утром завтра у Николы Обыденного на ранней заутрени постоим. Свечечки поставим, помянем. После — в Фили. На Дорогомиловское. Справим поминовение по-людски, как положено… Может статься, акромя нас вспомнить Исаака и в этот раз некому… Его – яврейчика — и при жизни-то не сильно честили. После — когда помер – тем боли: велик был Человек – не дотянуться! Коим и головку приходилося задирать на его глядючи. А такоя кому-то невместно. Срамно – перед явреем-то…
Я всё это знал давно. Слышал не раз. Как и то, что самыми близкими, искренними, и верными потому, друзьями Левитана были одни старики Нестеровы. И тётка, конечно, с причтем… Вообще-то, — когда звезда Художника взошла над Россией и осенним золотом его палитры осветила (или — что точнее — освятила) духовное убожество её, — друзей у него появилось навалом. Именитых. Состоятельных. Даже великих. Но возьму грех на душу: дружба их всех с Левитаном – от Саврасова до Чеховых – продукт вынужденного признания «обществом» исключительного таланта его. Не более того… Как вспомню подробности рассказов Бабушки о времени первого знакомства её с Мастером – оторопь берёт.
Да, верю, — знаю даже, — слишком поздно узнала она о существовании талантливого больного еврейского мальчика. О скромнейших нуждах его — а нужно ему было всего-то — хотя бы раз в день поесть…Волосы с себя рвать, в кровь ногтями лицо скрести!.. Поздно схватилась…