…А я по отъезде Нестерова всё ждал чуда, которое нет-нет происходило торжественными днями в тёткином доме. Дождался. Михаил Наумович, вроде ни к кому не обращаясь, спрашивал как всегда: — Нут-ко поглядим на чудеса? – Поглядим, говорила как всегда Катерина Васильевна. И взгромоздясь на лесенку-табурет начинала доставать папки с полотнами, картонами, листами. Огромные пакеты с рисунками Художника, этюдами, эскизами, деталями картин его. Известных всем. И неизвестных тоже, оказывается. Такоё у тётки бывает… Мы с гостями разглядываем их. Она поворачивает работы тыльной стороною к нам: «Несравненной Гельцер. Исаак Левитан» прописано было кистью автора на каждой. Заполненные слезами слепнущие глаза владелицы всего этого великолепия излучают счастливую гордость. И… всё еще не высказанную автору любовь свою – Левитан любил её. Она тоже – как брата. Она была однолюбкой. И принадлежала только своему Улану… А чудо – оно награда за верность.
«Но ведь и сама Гельцер была чудом. Она была гений с безразмерным – на весь Божий мир — сердцем. Однажды привела меня к себе — подобрала в тени колонны Большого в толпе фанатов: «Кто здесь самый замёрзший? Вот эта девочка самая замёрзшая…». Восхитительная Гельцер (в свите её поклонников я, конечно, состояла) устроила меня на выходные роли в летний Малаховский театр, где её ближайшая приятельница – Нелидова – вместе с Маршевой – обе прелестные актрисы – держала антрепризу. Представляя меня Екатерина Васильевна сказала: — «Знакомьтесь, это моя закадычная подруга Фани из перефилии»……Так и не написала о великолепной и неповторимой Гельцер…
Она мне говорила: «Вы – моя закадычная подруга». По ночам будила телефонным звонком, спрашивала, «сколько лет Евгению Онегину», или просила объяснить, что такое формализм. И при этом была умна необыкновенно, а все вопросы в ночное время и многое из того, что она изрекала, и что заставляло меня смеяться над её наивностью, и даже чему-то детскому, очевидно, присуще гению.
…Уморительно-смешная была её манера говорить.
«Я одному господину хочу поставить точки над «i». Я спросила, что это значит? «Ударить по лицу Москвина (мужа сестры В.Д.) за Тарасову». «…С пятнадцати с небольшим лет новая ученица школы МХАТ, из-за гимназической свежести и завлекательности удивительных форм, она — с первых ученических дней — лидер нашумевших собачьих свадеб. К коим наш ищущий коллега И.М., — добропорядочный сорокалетний отец семейства и сыновей-очаровашек, — время от времени активно подсоединился» (В.И. Немирович-Данченко. «Генеральная репетиция». Б.1994).
«Книппер – ролистка, — говорила Екатерина Васильевна, — она играет роли. Ей опасно доверять». «Наша компания, это даже не компания, это банда». «Кто у меня бывает из авиации кроме Громова Михал Михалыча? Из железнодорожников кто? Я бы с удовольствием, например, влюбилась бы в астронома… Можете ли мне сказать, Фанни (Раневской), что вы были влюблены в звездочёта или архитектора, который создал Василия Блаженного?.. Какая вы фэномэнально молодая, как вам фэномэнально везёт!»
«Когда я узнала, что вы заняли артистическую линию, я была очень горда, что вы моя подруга».
Гельцер неповторима и в жизни, и на сцене. Я обожала её. Видела всё, что она танцевала. Такого темперамента не было ни у одной другой балерины в истории русского театра. Где-то у каких-то мексиканцев может… Гельцер – чудо!
…Детишки её… Пусть не её – племяши Федя и Володя – два мальчика в матросских костюмчиках и больших круглых шляпах, рыженькие, степенные и озорные – дети Москвина и её сестры, жены Ивана Михайловича, Елизаветы Васильевны. Екатерина Васильевна закармливала их сладостями и читала наставления, повторяя: «Вы меня немножечко понимаете?» Дети ничего не понимали, но ножкой шаркали… А она плакала… Слава Богу, Раневская не догадывалась почему (да так и не узнала до кончины тётки). Она ни о сыне своей благодетельницы не знала. Не успела увидать поразительно похожего на Федю и Володю мальчика в совершенно таком же матросском костюмчике – только без шляпы на голове, но с масочкою-судьбою в ручке — на Сталиным украденном нестеровском портрете…
…Рылась в своём старом бюваре, нашла свои короткие записи о том, что говорила мне моя чудо Екатерина Гельцер… Помню, сообщила, что ей безумно нравится один господин и что он «древнеримский еврей». Слушая её, я хохотала, она обижалась. Была она ко мне доброй, очень ласковой. Трагически одинокая, она относилась ко мне с нежностью матери. Любила вспоминать: «Моя первая-первая периферия – Калуга… Знаете, я мечтаю сыграть немую трагическую роль. Представьте себе: Вы моя мать, у вас две дочери, одна немая, поэтому ей все доверяют, но она жестами и мимикой выдаёт врагов. Вы поняли меня, и мы оба танцуем Победу!» Я говорю: «Екатерина Васильевна, я не умею танцевать». «Тогда я буду танцевать Победу, а вы будете рядом бегать!..»