Меня устроила в театр Екатерина Васильевна. Она вводила меня в литературные салоны. Помню Осипа Мандельштама, он вошел очень элегантный, в котелке и, как гимназист, кушал пирожные, целую тарелку. Поклонился и ушел, предоставив возможность расплатиться за него Екатерине Васильевне, с которой не был знаком. В одном обществе, куда Гельцер взяла меня с собой, мне выпало познакомиться с Мариной Цветаевой. Марина – чёлка. Марина звала меня своим парикмахером – я её подстригала. Гельцер ввела меня в круг её друзей, брала с собой на спектакли во МХАТ, откуда было принято ездить к Балиеву в «Летучую мышь». Возила меня в Стрельну и к Яру, где мы наслаждались пением настоящих цыган. Гельцер показала мне Москву тех лет. Это были «Мои университеты». Однажды, — много лет спустя, — Ахматова сказала мне: «Моя жизнь — это даже не Шекспир, это Софокл. Я родила сына для каторги…». И вдруг: «А для чего родила сына Катя?»… У меня остановилось сердце… «Екатерина Васи-ильевна?!?!!». «Екатерина Васильевна… Так она и Вам ничего не рассказала?..»)
«Я собрала редчайшую библиотеку, замечательную галерею, которую Россия называет «Малой Третьяковской»… Я, наконец, любима своими зрителями, каждый из которых неминуемо становится верным моим поклонником. Ежедневно со всех концов мира мне идут письма. И на сцене я счастлива. Но счастье личное — не на сценическое — счастье моё, оно не рядом как у «нормальных» людей… И я одна постоянно, и впрямь трагически одинока… А ведь в меня влюблялись достойные люди. Уважаемые мною сильные мира сего, оставшись свободными, — или намереваясь освободиться для того чтобы предложить себя в моё распоряжение, — домогались одного моего ответного слова, ждали одного взгляда, надеясь лишь на мимолётную улыбку! Смешно вспоминать: те, кто из них попроще, — в надежде на моё внимание, — пытались даже одаривать, задаривать даже… драгоценностями, ещё чем-то, вызывая бешеную зависть соперниц… Выходили из себя. С ума сходили – пачками глотая снотворное и даже вены себе вскрывая… И, тем не менее, наперебой делали безусловно искренние предложение руки и сердца… Я в это время была достаточно взрослой, — уже не девчонкою во всяком случае, — чтобы пусть иронически но трезво уметь оценить искренне тех «соискателей», из которых кто-то не мог — мне женщине — не нравится… Первая из первых, я, кроме «блестящей» придворной шелухи бриллиантоносцев, — окружена была действительно цветом величайшей, и безусловно богатейшей на крупные и яркие личности, Империи…
…Но сердце мое занято… И я… Я кощунствую, конечно, когда сетую на то что моё счастье где-то — не рядом… Да рядом же оно! Рядом! Оно со мною в душе моей. И разделено оно с Человеком не просто любимым. Но ещё и достойнейшим! Несомненно, самым достойным из всех живущих на земле… И это не гипербола соломенной вдовы» (Монолог Гельцер из «Исповеди любовницы Сталина». Англ. Изд.1. К.Лордкипанидзе, Л.Гендлин. Лондон-Тбилиси. 1959).
31. Рождение сына.
7 декабря 1902 года в Москве у Екатерины Васильевны и у ее Густава родился сын. Они нарекли его Эмилем. Принимали его в доме Благоволиных, хозяин которого заведовал гинекологическим отделением Катиной клиники на Кузнецком, исстари пользовавшей артистов Большого театра. Кормилицей ему определена была Вера Фомина, сестра Василисы Ефимовны Корневищевой — «Ефимовны». Восприемниками при крещении мальчика были Владимир Михайлович Бехтерев, друг Благоволиных, бывший с очередным визитом в Москве, и Тамара Платоновна Карсавина, подруга Екатерины Васильевны, балерина Санкт-Петербургского Мариинского театра. Няней, а потом и воспитательницей ребенка стала дальняя родственница Екатерины Васильевны Людмила Ренненкампф.
Мать проводила с сыном каждый свободный час. Отец... О! Он ведь был офицером гвардии и свиты. Все его время заполняла служба и переезды. Он и дочерей, Анастасию и Соню, увезенных их сбежавшей из Петербурга в Париж матерью, годами не видел. Мотивов вечного отсутствия Густава в обеих столицах было предостаточно.
В 1904-1905 гг. во время Русско-японской войны Густав выполнял задания разведки в тылу противника, за что был награждён первым боевым орденом Святой Анны II степени. А вскоре после возвращения в Петербург, по заданию Генштаба, отправился с секретной миссией в долгую поездку на Восток. Разведывательная работа была закамуфлирована под научно-исследовательскую экспедицию. Чтобы осуществить её Маннергейм проехал верхом вдоль Великого шелкового пути от Ташкента до Пекина, собирая сведения о китайской армии, о состоянии границ на северо-западе страны, о нововведениях и реформах, и даже о настроениях населения её провинций. Однако кроме выполнения специфических заданий Штаба он, проявив незаурядный разносторонний талант, собрал огромный – и как оказалось уникальный — этнографический материал, имевший самое прямое отношение к истории возникновения а позднее и миграции с Востока на Запад, в эпоху Великого переселения, Угро-финской группы народов, к которой по месту рождения сам и относился. Доказательством этому его научному подвигу стали мастерски сделанные альбомы фотографий, собранные тщательно уникальные древние манускрипты, профессионально выполненные зарисовки, — и в их числе наскальных надписей, — и вовсе уж цены не имеющие многочисленные коллекции антропологических находок, безупречно обработанных в экстремальных условиях поля… Привёз он и тетради многочисленных подробных записей о встречах с людьми интересными и значительными. Рассказы о встрече на Памире с самим Далай-ламой и даже тексты интервью с ним! Камуфляж «конного похода» обернулся подвигом настоящей научной экспедиции, а дневник её откровением – читается он как увлекательнейшее художественное произведение! И вскоре по возвращении талантливого автора уникальной рукописи она вышла великолепными, — наполненными иллюстрациями, — двухтомными изданиями сразу в Швеции и в Британии (экземпляры последнего имеются и в фондах Библиотеки Еврейского университета Иерусалима). Не успел Густав возвратиться из путешествия домой — приглашение явиться на Высочайший приём к Е.И.В. И новое назначение. В Японию сперва. И сразу же в Варшаву. Там в чине генерал-майора его и застала Первая мировая война… Подраставший ребенок всех этих, и более серьезных, обстоятельств не понимал. Он хотел видеть отца всегда и рядом. Спонтанные наезды к нему Густава, а затем месяцы — и даже годы — томительнейших ожиданий появления любимого человека терзали впечатлительного мальчика. С возрастом он стал понимать и страдания своей матери, ее боль. И постепенно начала нарастать отчужденность от отца.