Серовский портрет Эмиля, как только Валентин Александрович его окончил, забрал отец. Рассказывали, что это полотно долго находилось в Гельсингфорсской студии Альпо Сайло. И что дирижер Каянус пытался всеми правдами и неправдами портрет заполучить. Скульптор Сайло неизменно отвечал на домогательства друга: «Этому серовскому мальчику тут быть!..» Потому, верно, что в его студии — вообще, в доме Сайло — постоянно останавливались Катерина с Густавом и мама с Бабушкой, а года с 1909-го и будущий мой отец.
Портрет Эмиля, писанный Нестеровым, постоянно находился в доме Екатерины Васильевны до января 1940 года. Исчез он во время одного из обысков. После моего возвращения в октябре 1954 года я даже следа его на стене не увидел — за шестнадцать лет след исчез. Многого не увидел, не нашел, впервые после долгой разлуки навестив Екатерину Васильевну. В конце войны и после, когда она потеряла зрение, а потом и способность передвигаться без коляски, многое исчезло из ее дома, из знаменитой ее «малой Третьяковки». Тогда число незнакомых визитеров в её доме увеличивалось обратно пропорционально возможностям тетки замечать их и хоть как-то контролировать их целенаправленные действия. Не говоря уже о невозможности отсеять слишком наглых и выпроводить их. Помочь ей в этих суетных делах было уже некому: Василиса Ефимовна умерла в 1942 году, Бабушка вовсе состарилась — к моему возвращению в Москву в 1954 году ей минуло сто семнадцать лет. Немало...
А тогда, в начале века, Катерина озабочена была одним: не навредить карьере Маннергейма и жить так, чтобы как можно меньше любопытных знало о существовании Эмиля. Тем более о том, чей он сын. Потому жизнь Катерины и ее мальчика проходила в треугольнике Дмитров—Москва—Мисхор. Строить свое счастье за счет счастья другой, к счастью же, Катерине не пришлось: Анастасия Николаевна, супруга Карла Густава, о том позаботилась много раньше чем Катерина решилась иметь ребенка...
Тут как раз началась подготовка к «Русским сезонам», задуманным Сергеем Павловичем Дягилевым и проводимым им с 1907 года. В 1910 году предстояли дебюты Гельцер. Что делать с Эмилем? Взять его, восьмилетнего, с собою? Невозможно. Но что, если поселить его на предстоящие два года гастролей в Европе? И в том же 1910-м, незадолго до отъезда Катерины, Людмила Ренненкампф и ее подруга Миллер отправляются с ним в Швейцарию. Там его определяют в закрытое престижное заведение протестантского толка — в школу-интернат, где воспитанники получают и светское образование, слушая лекции в университетах Германии, Франции, Швеции. За два года гастролей Катерина и приезжавший в Европу Густав не раз виделись с Эмилем в его школе. И были счастливы наблюдать его спокойное, как им казалось, мальчишеское взросление.
Учился Эмиль ровно, без срывов. Мучительно переживая разлуку и молчание родителей в первые годы мировой войны он страдал тяжко. И в отчаянии, — изыскивая способы связаться с родителями, разобщённые теперь и саму Европу разорвавшими фронтами, — додумался даже до связи и переписки с ними – с матерью точно — с помощью... голубиной почты! Только ведь для этого надо знать, как это делается. И нужны сами голуби. Что ж, у мамы они есть. Пусть под Дмитровом, в имении Ренненкампфов. А у него?.. Он списался с друзьями в Германии. Оторванные как и он от близких, они восторженно поддержали его идею... И вот, Эмиль «увлекся орнитологией». Чуткие воспитатели направили его с послушником-сопровождающим в Мюнхен. Там он прослушал курс птицеводства при факультете агрикультуры университета...
…Время шло. После переворота в России за матерью мальчика захлопнулась большевистская мышеловка. Прервалась временно связь и с отцом, возглавившим освободительную войну финнов против агрессии ее восточного соседа. В апреле 1918 года связь с ним восстановилась. Но вот разузнать о матери, тем более передать ей письмо, было вовсе невозможно. А в конце года пришло известие о трагической гибели дяди Миши — Михаила Александровича Романова, случившейся на Урале, в России. Того самого дяди Миши, у которого — и у тети Наташи его и у их детей — гостил он счастливо в Небворте под Лондоном до самого 1914 года... Возможно именно с этой первой в жизни горестной — глубоко поразившей впечатлительного мальчика — вести началась его мучительная и болезненная любовь к матери, запертой в «русской тюрьме». И... как реакция на это, ненависть, страшнее того, презрение даже к любимому но… «благополучному» и могущественному (в чём он себя уверил) отцу: «Ты — предатель и трус! Сбежал в Финляндию к себе бросив беспомощную мать в проклятой России!»