Объяснение Густава с сыном по возвращении из Москвы без матери было трудным. Для обоих мучительным. Они повздорили: Эмиль наотрез отказался перебраться к отцу в Хельсинки. А ведь обстоятельства куда как серьезнее упрямства Эмиля заставляли его отца переживать нежелание сына поселиться у него. Еще возглавляя Белое движение и выбивая большевиков из Финляндии он принял меры чтобы уберечь Эмиля от любых последствий возможной встречи с агентами ЧК, шныряющими по Европе. В Швейцарии и Германии в особенности, где сегодняшние криминальные владельцы его России и их окружение жировали более десятилетия перед революциями купаясь в нирване сочувствия и поддержки своей вездесущей «родни». Сам- то он отлично понимал всю степень опасности, которая нависла бы над сыном и над женою, узнав Чрезвычайка, что в Европе «скрывается» сын главного белогвардейца (единственного реального) — живого и активнейшего противостоятеля большевистскому разбою! Что бы тогда ни предпринимал он в защиту сына вне Финляндии, все было «незаконно» и конечно не адекватно опасности. Только у себя в стране мог он надежно уберечь Эмиля и сделать его жизнь спокойной и безопасной. И жизнь жены, если удастся вызволить ее из чекистских рук!
33. «Свидание» в Большом театре
В 1928 году руководством акционерного сообщества «МАННЕСМАН-ЦЕЛЛУГАЛ», в московском отделении которого работал отец, родители мои приглашены были в Германию. Поездку организовал Клеменс граф фон Гален, епископ и будущий кардинал. Добрый гений «Спасения». У него мама и отец гостили несколько недель. И там, в своём вестфальском Мюнстере, он помог родителям моим встретиться с Эмилем которого они не видели более восемнадцати лет. С их другом Александром Павловичем Кутеповым после одиннадцати лет разлуки. С Густавом, конечно же. С другими близкими, от которых десятилетие были оторваны.
В Москву они привезли для Катерины Васильевны два потрясающих её известия: во-первых, она стала счастливою бабкой: 4 августа 1927 года в Мюнхене у Эмиля родился сын. По деду его нарекли Карлом Густавом Эмилем-младшим. Во-вторых сын ее Эмиль намерен… приехать в Москву и хотя бы издали тайком, из зрительного зала театра хотя бы, повидать свою маму... Боже, Боже, что было со «счастливой» матерью, с Катей, когда услыхала она о «надежде» сына, грозившей ему неминуемой гибелью!.. На Мюнстерской встрече родители мои пытались объяснить Эмилю всю чреватую несчастьями авантюрность его плана. Не только ситуация которая тотчас сложится вокруг имени знаменитейшей балерины как только обнаружится что у нее есть сын за рубежом — сам факт тридцатилетнего «злостного сокрытия(!) этого преступно утаиваемого ею обстоятельства» сделает жизнь ее невыносимой, сломает и убьет ее... Как рикошетом обязательно искалечит и его собственную жизнь. А если они ещё вызнают КТО его оте-ец?! Тогда — незамедлительный арест, тюрьма и шантаж, шантаж без конца... И до конца…
— Но почему отец смог в 1924-м приехать к маме а я теперь не могу?
— Он воспользовался шоком в Москве из-за смерти и похорон Ленина!
Все надеялись на его здравый смысл. Поймёт. И послушает моих родных. Напрасно! Эмиль в Москву приехал. Он понимал, — это-то он понимал!: ни повидаться с матерью, ни обнять ее он не сможет. Потому решил только увидеть ее. Издали. Из зрительного зала Большого театра.
…Я никогда не говорил с теткой на эту тему. Конец 30-х годов, когда мы до моего ареста в 1940-м были вместе, к таким разговорам не располагал. Когда мы вновь встретились, уже во второй половине 50-х годов, мучить ее такими воспоминаниями я не мог...
Не берусь представить, что чувствовала она, когда уже слепнувшими тогда глазами искала в партере лицо сына... Не видя его... Не имея лишней доли секунды пытаться увидеть... В темном зале... Между пируэтами...
…Полными слёз глазами смотрел он на балерину, легко взлетающую над сценой. А она? Чувствовала ли она, что в зале сидит родной ей человек, самый родной? Вероятно, чувствовала. Так как сердце билось сильнее обычного — барабанной дробью гренадёрской атаки. И к горлу подступал – удушая — ком.
Как она завершила партию, как оказалась за кулисами – не знала. Знала только, что её сын, живой и здоровый, видел танец, посвящённый одному ему.
…Не тогда ли в её потрясённом воображении «ведьмы» возникла молитва-проклятье усатому упырю? Не тогда ли, впервые, — повторяя потом изо дня в день, — просила она Бога ли, чёрта ли покарать мучителя собственными его детьми и внуками – их ненавистью к отцу и деду своему, их испоганенными им жизнями!.. Жестоко!.. Но…Она была услышана. И мольба-просьба её, — к кому – кто может это знать? – Услышана была. И точно исполнена…Да только и сама она, и ни в чем не повинный Эмиль, после их московского «свидания», так до конца жизни из депрессии не вышли: уплачено было за всё сполна.