Отношение с самого начала - стало.
Было молча условлено и установлено, что они всегда будут приходить вместе - и вместе уходить. Но так как ни одно отношение сразу стать не может, в одно прекрасное утро телефон:
- Вы?
- Я.
- А нельзя ли мне когда-нибудь прийти к вам без Павлика?
- Когда?
- Сегодня.
(Но где же Сонечка? Сонечка - уже близко, уже почти за дверью, хотя по времени - еще год.)
Но преступление тут же было покарано: нам с З. наедине было просто скучно, ибо о главном, то есть мне и нем, нем и мне, нас, мы говорить не решались (мы еще лучше вели себя с ним наедине, чем при Павлике!), все же остальное - не удавалось. Он перетрагивал на моем столе какие-то маленькие вещи, спрашивал про портреты, а я - даже про Веру ему говорить не смела, до того Вера была - он. Так и сидели, неизвестно что высиживая, высиживая единственную минуту прощания, когда я, проводив его с черного хода по винтовой лестнице и на последней ступеньке остановившись, причем он все-таки оставался выше меня на целую голову, - да ничего, только взгляд: - да? - нет - может быть да? - пока еще - нет - и двойная улыбка: его восторженного изумления, моя - нелегкого торжества. (Еще одна такая победа - и мы разбиты.)
Так длилось год.
Своей ?Метели? я ему тогда, в январе 1918 г., не прочла. Одарить одиноко можно только очень богатого, а так как он мне за наши долгие сидения таким не показался, Павлик же - оказался, то я и одарила ею Павлика - в благодарственную отместку за ?Инфанту?, тоже посвященную не мне - для Юрия же выбрала, выждала самое для себя трудное (и для себя бы - бедное) чтение ему вещи перед лицом всей Третьей студии (все они были - студийцы Вахтангова, и Юрий, и Павлик, и тот, в темном вагоне читавший ?Свободу? и потом сразу убитый в Армии) и, главное, перед лицом Вахтангова, их всех - бога и отца-командира.
Ведь моей целью было одарить его возможно больше, больше - для актера - когда людей больше, ушей больше, очей больше...
И вот, больше года спустя знакомства с героем, и год спустя написания ?Метели? - та самая полная сцена и пустой зал.
(Моя точность скучна, знаю. Читателю безразличны даты, и я ими врежу' художественности вещи. Для меня же они насущны и даже священны, для меня каждый год и даже каждое время года тех лет явлен - лицом: 1917 г. - Павлик А., зима 1918 г. - Юрий З., весна 1919 г. - Сонечка... Просто не вижу ее вне этой девятки, двойной единицы и двойной девятки, перемежающихся единицы и девятки... Моя точность - моя последняя, посмертная верность.)
Итак - та самая полная сцена и пустой зал. Яркая сцена и черный зал.
С первой секунды чтения у меня запылало лицо, но - так, что я боялась - волосы загорятся, я даже чувствовала их тонкий треск, как костра перед разгаром.
Читала - могу сказать - в алом тумане, не видя тетради, не видя строк, наизусть, на авось читала, единым духом - как пьют! - но и как поют! - самым певучим, за сердце берущим из своих голосов.
...И будет плыть в пустыне графских комнат Высокая луна. Ты - женщина, ты ничего не помнишь. Не помнишь...
(настойчиво)
не должна.
Страннице - сон. Страннику - путь. Помни! - Забудь.
(Она спит. За окном звон безвозвратно удаляющихся бубенцов.)
Когда я кончила - все сразу заговорили. Так же полно заговорили, как я - замолчала. ?Великолепно?. - ?Необычайно?. - ?Гениально?. - ?Театрально? и т. д. ?Юра будет играть Господина?. - ?А Лиля Ш. - старуху?. - ?А Юра С. - купца?. - ?А музыку - те самые безвозвратные колокольчики - напишет Юра Н. Вот только - кто будет играть Даму в плаще??
И самые бесцеремонные оценки, тут же, в глаза: - ?Ты - не можешь: у тебя бюст велик?. (Вариант: ноги коротки.)
(Я, молча: ?Дама в плаще - моя душа, ее никто не может играть?.)
Все говорили, а я пылала. Отговорив - заблагодарили. ?За огромное удовольствие... За редкую радость...? Все чужие лица, чужие, т. е. ненужные. Наконец - он:
Господин в плаще. Не подошел, а отошел, высотою, как плащом, отъединяя меня от всех, вместе со мною, к краю сцены: ?Даму в плаще может играть только Верочка. Будет играть только Верочка?. Их дружбе - моя любовь?
- А это, Марина, - низкий торжественный голос Павлика, - Софья Евгеньевна Голлидэй, совершенно так же, как год назад: ?А это, Марина, мой друг - Юра З.?. Только на месте мой друг - что-то - проглочено. (В ту самую секунду, плечом чувствую, Ю. З. отходит.)
Передо мною маленькая девочка. Знаю, что Павликина Инфанта! С двумя черными косами, с двумя огромными черными глазами, с пылающими щеками.
Передо мною - живой пожар. Горит все, горит - вся. Горят щеки, горят губы, горят глаза, несгораемо горят в костре рта белые зубы, горят - точно от пламени вьются! - косы, две черных косы, одна на спине, другая на груди, точно одну костром отбросило. И взгляд из этого пожара - такого восхищения, такого отчаяния, такое: боюсь! такое: люблю!
- Разве это бывает? Такие харчевни... метели... любови... Такие Господины в плаще, которые нарочно приезжают, чтобы уехать навсегда? Я всегда знала, что это - было, теперь я знаю, что это - есть. Потому что это - правда - было: вы, действительно, так стояли. Потому что это вы стояли. А Старуха - сидела. И все знала. А Метель шумела. А Метель приметала его к порогу. А потом - отметала... заметала след... А что было, когда она завтра встала? Нет, она завтра не встала... Ее завтра нашли в поле... О, почему он не взял ее с собой в сани? Не взял ее с собой в шубу?..
Бормочет, как сонная. С раскрытыми - дальше нельзя! - глазами - спит, спит наяву. Точно мы с ней одни, точно никого нет, точно и меня - нет. И когда я, чем-то отпущенная, наконец, оглянулась - действительно, на сцене никого не было: все почувствовали или, воспользовавшись, бесшумно, беззвучно - вышли. Сцена была - наша.
И только тут я заметила, что все еще держу в руке ее ручку.
========
- О, Марина! Я тогда так испугалась! Так потом плакала... Когда я вас увидела, услышала, так сразу, так безумно полюбила, я поняла, что вас нельзя не полюбить безумно - я сама вас так полюбила сразу.