Собралась молодежь. И говорил он не полчаса и не час, а целых два. Его слушали затаив дыхание. И вновь, как обычно, после выступления начались вопросы.
Первый же вопрос сбил Лугового с толку.
—Скажите, — спросила совсем юная девушка,— а откуда вы все это знаете?
Луговой, не понимая, посмотрел на нее. Смеется? Нет, девушка говорила серьезно. Заметив его удивление, , она пояснила:
- Вы ведь спортивный журналист — вы знаете все о пресс-центре, о некоторых других спортсооружениях, о телевидении... Но вы нам рассказали буквально обо всем — и о строительстве, и об истории Москвы, и о научном и техническом аспекте Игр, и о культурной программе...
- Но это же нормально, — улыбнулся Луговой, — наши журналисты стараются не замыкаться в узком профессиональном кругу своей специальности. У нас любой спортивный журналист может вам прочесть лекцию об Олимпиаде, — чему же здесь удивляться?
И они перестали удивляться. Они не удивлялись, когда Луговой исчерпывающе отвечал на их вопросы о жизни советской молодежи, о системе образования, устройстве на работу, подготовке специалистов, о БАМе и студенческих строительных отрядах, о ГТО и детско-юношеских спортивных школах, о заработках молодежи и ее рабочем дне, о вокально-инструментальных ансамблях и призыве на военную службу, о молодежных журналах и издательствах и телепередачах для юношества... О множестве вещей, которые, казалось бы, не под силу знать одному человеку.
На следующий день журналистам устроили экскурсию в Венецию. Луговой давно мечтал побывать в этом городе.
Опять вдоль шоссе проплывали и бело-розовые городки, и зеленые рощи. А затем, проехав длинной эстакадой, вдоль которой по мелкому морю шагали телеграфные столбы, они въехали в Венецию. Вернее, в ее автомобильную прихожую. Здесь на разных уровнях, на каждом клочке каменной суши, стояли бесчисленные автомобили. Дальше можно было двигаться только водой или пешком. Для журналистов зафрахтовали большой катер. Затрещал мотор, и они двинулись в путь.
Они плыли каналом Гранде по немыслимо грязной воде, где неслись по течению, клубились на водных перекрестках, плескались в тихих заводях пустые консервные банки, щепки, плексигласовые пакеты, картонные коробки, банановая и апельсиновая кожура.
Навстречу им оживленным потоком проходили груженые баржи, набитые народом речные трамваи, быстроходные катера и водные такси, величаво проплывали черные гондолы с туристами, со скучающим гондольером на корме, равнодушно и монотонно крутившим свое весло. Иногда в гондоле сидел гитарист и пел приятным тенором грустные песни.
Они проплывали мимо пестрых, ярких когда-то дворцов, теперь потускневших, облезших от сырости, с потемневшими, потрескавшимися ставнями, с подъездами, выходившими прямо на воду. Меж дворцами порой возникали и обрывались у берега канала узкие темные улочки. Кое-где за низкими стенками дремали чахлые сады.
Они добрались до площади Святого Марка, причалили и вышли на берег. Здесь яблоку негде было упасть от народа. На просторной площади у подножия Кампаниллы бродили толпы туристов, суетились, то улетая, то снова спускаясь на камни, тысячи голубей. Первые кормили вторых, вторые позволяли себя фотографировать на плечах у первых. Десятки продавцов сувениров и открыток с тележками, сумками или лотками торговали своим нехитрым товаром.
Туристы без конца стрекотали кинокамерами, щелкали фотоаппаратами, закупали открытки, дешевые бусы, кольца, градусники и пепельницы в форме гондол...
Дети требовали, чтобы им купили бумажные пакетики с зерном, и, рассыпая его вокруг себя, неуклюже гонялись за слетавшимися голубями. В ресторанчиках вдоль прямоугольной площади за вынесенными на тротуар столиками сидели редкие клиенты, попивавшие из высоких опломбированных стеклянных кувшинов желтое или рубиновое «кьянти».
Солнце то скрывалось за набегавшими тучами, то бросало свои прямые золотые лучи с синего глубокого неба. На море видны были далекие белые пароходы, бороздившие горизонт и исчезавшие за массивной громадой церкви Делла Салюте. И довлел над всей площадью огромный Дворец дожей.
Стоял неумолчный гул голосов, звучала музыка, издали доносился щемяще-тоскливый крик чаек, тарахтенье моторов. Была какая-то печальная дряхлость, какая-то обреченность в облике этого некогда цветущего, а ныне запущенного, полинявшего города.